Читать книгу "Мистическое кольцо символистов - Мария Спасская"

Они были похожи – оба высокие и беловолосые, но полный и неуклюжий увалень Лев был словно пародией на эльфоподобного Бориса. А столкнувшись с Бугаевым в деле разбора книг, Лев еще больше удивился, услышав высокопарную, пространную речь, то и дело сворачивающую от основного предмета обсуждения в самые разные и неожиданные стороны и напоминающую любимый дедов кушак, распавшийся от ветхости на многочисленные нити.

Больше похожий на ревность, интерес к Борису был так велик, что Лев узнал адрес профессора Бугаева и подолгу крутился около дома на Арбате, прислушиваясь к разговорам и присматриваясь к обстановке вообще. И от оживленно беседующего дворника и его приятельницы – кухарки Бугаевых, Лев узнал, что профессор Бугаев с женой друг друга терпеть не могут, буквально войну ведут, а Боречка мечется между родителями, стараясь одновременно угодить и маменьке и папеньке.

И притворяется Боречка перед маменькой, что не любит папеньку, а перед папенькой – что терпеть не может маменьку. И что маленький, бывало, вдруг начнет выламываться, изображая из себя шута. А то наденет белую маску и ходит по квартире, не снимая, словно идиотик. А как-то читал Борис Николаевич книгу, да вдруг отбросил, да грянулся об пол и ну валяться, бить кулаками по паркету и рыдать. Горничная после уж подняла оброненное – а это томик стихов Александра Блока. Вот как хочешь его, Бориса Николаевича, так и понимай.

Был у Льва специальный альбом, куда вклеивал вырезки из газет, если встречал хоть малейшее упоминание о Бугаеве – Белом. И томики стихов собирал – не пропустил ни одного издания. И, сравнивая его и себя, искренне не понимал, чем этот Бугаев лучше. Отчего его любят, печатают, боготворят, превозносят до самых небес. Минцлова вон собралась делать из Белого своего пророка. А того не понимает, что на роль пророка Белый вовсе не годится. Слаб он. Не человек, а сплошное недоразумение. Интеллигентская рефлексия в чистом, незамутненном виде.

Пророком Анны Минцловой должен стать он, Лев Тихомиров. Сильный духом и телом. Бескомпромиссный. Волевой. Ни перед чем не останавливающийся. Единственным пророком, безо всяких там изнеженных питерских эстетов Вячеславов Ивановых. Но Ольге Павловне знать об этом не надо. Для нее нужна безобидная легенда.

– Я одинаково хорошо знаком со всеми в «Скорпионе», но не имею возможности там часто бывать, – расплывчато проговорил Лев, поглаживая тонкую девичью руку. – Когда-то я очень дружил, – последние слова он выделил интонацией, – с одним человеком из издательства. Да, к несчастью, рассорился.

– Этот человек – Амалия Коган? – упавшим голосом осведомилась Долли.

– Отчего вы так подумали? – Тихомиров удивленно вскинул пшеничную бровь. – Вовсе нет. С Амалией я знаком гораздо меньше, чем с остальными сотрудниками. Знаю о ней только по газетным заметкам.

Долли решила до поры до времени не рассказывать о необыкновенной осведомленности Синей Гусеницы и отстраненно откликнулась:

– Мне отчего-то показалось.

– Нет, с госпожой Коган я почти не знаком, – мягко повторил букинист, целуя тонкие девичьи пальцы.

И Долли сделала вид, что поверила. Лев явно лукавил, ведь откуда-то Синяя Гусеница знала имя Модеста Рюмина, стихи которого Лев позже собирался опубликовать в «Скорпионе». Но Долли предпочла не обращать внимания на странное несоответствие. Лев был так близко от нее, что, казалось, закрой глаза – и случится то, что должно случиться.

Не удержавшись, Долли на секунду мечтательно зажмурилась и вдруг почувствовала на своих губах его губы. Они были сухие и твердые, и пахли аптечной лакрицей.

И в следующий момент Лев уже не просто касался губ девушки, он притянул ее к себе, жадно впившись в приоткрытый рот.

Ответив на страстный поцелуй, Долли все же легонько отстранилась, не допуская продолжения.

– Ольга Павловна, – горячо зашептал букинист, целуя ее волосы, шею, плечи, – не мучьте меня! Я же вижу, что вы сами хотите этого!

– Я хочу, – пробормотала Долли. – И это обязательно случится, только не сейчас. Пожалуйста, Лев Семенович, отпустите меня, я не могу здесь, у вас!

– Какая вы. Вы сами сказали, что вы и я – одно целое, а теперь отталкиваете. Отчего вдруг?

– Клянусь, я сдержу свое слово, но только тогда, когда буду готова. Я пришлю вам адрес, где случится наша встреча.

Лев разжал объятия, и Долли проворно выскользнула в коридор. Пробежала через лавку, выскочила на улицу и замерла за колонной, поправляя шляпку и одергивая платье. Уже почти закончив туалет, она услышала скрип отворяющейся двери, и замерла, стараясь ничем себя не выдать.

Дверь лавки стукнула, повернулся ключ в замке, запирая магазин, и мимо нее, незаметно притаившейся в тени колонны, стремительно прошел букинист.

Сердце Долли больно сжалось. Вне всяких сомнений, не получив желаемого от нее, Лев отправился в другое место, искать любви и ласки. Ждать больше было нельзя, нужно немедленно ехать к Лили.

Москва, наши дни

Было около пяти часов вечера. Я прогуливалась по Тверской, любуясь витринами, заглядывая в магазинчики, наслаждаясь приятным столичным вечером и ощущая себя Холли Голайтли в поисках своего Пола Варжака[5].

Удивительное ощущение покоя настигло меня именно здесь, в суетливой Москве, городе безумных амбиций и огромных возможностей. Я далека от карьерных устремлений, оставив в Питере вместе с тяжелыми воспоминаниями журнальную колонку об искусстве, которую вела, ибо по образованию я киновед.

Сейчас у меня ни работы, ни обязательств. Надеюсь, что средств от сдаваемой квартиры в Питере на первое время хватит. Честно говоря, у меня есть мечта. Хочу работать в музее кинематографии Сергея Эйзенштейна, желательно в запасниках. Разбирать старые пленки, дарить им новую жизнь. Но это не главное. Главное – что я в совершенно ином месте и среди абсолютно других людей. И мне это нравится. Даже дядюшка нравится, хотя я его и побаиваюсь.

Я присела за столик уличного кафе и заказала маленький чайник зеленого чая. В жару приятно пить чай. Я всегда пью чай, как папа. К чаю я заказала индийские сладости, припомнив, что их обожает Катюнька. Мне иногда всех их очень недостает, но Лада говорит, что нельзя давать слабину и позволять живущим во мне личностям выходить на свет. Я и не позволяю. Просто вспоминаю их – папу, Жанну, Катюню – как что-то доброе и хорошее, что есть в моей жизни. Как будто они остались там, в Питере, а я уехала. Уехала, и буду просто помнить о них и знать, что они существуют. И от этого мне тепло на душе. И спокойно на сердце. Я не одна. У меня есть семья. Пусть и где-то далеко, но есть.

Я очень любила папу и не любила маму, и когда они погибли, то винила в этом исключительно себя. Винила до такой степени, что придумала, что папа жив. Еще я придумала себе суровую двоюродную сестру Жанну, обладающую теми качествами, которых нет у меня. А также маленькую Катюню, на которую экстраполировала свои комплексы и страхи в раннем детстве. Дошло до того, что для снятия стресса я стала горстями пить таблетки. И если бы не Лада, я даже не знаю, чем бы все закончилось. Это доктор Белоцерковская настояла на том, чтобы я переехала в Москву. Это она связалась с Борисом Георгиевичем – маминым братом, о котором никто никогда в нашей семье не упоминал. Теперь я, кажется, понимаю почему.