Читать книгу "Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич"

Подавив новый приступ зевоты, я поймал себя на том, что занимаюсь бессмысленным делом – рассматриваю людей, входивших в погибшую диверсионную группу. Куда полезнее бы было отдохнуть, поболтать с фрау Воронов, выпить кофе. А закончив труды, пригласить ее на ужин. Лист рекомендовал заведение, называвшееся «Шашлыки и чебуреки». Однако карточки на сукне заставляли задуматься об ином, вспомнить о тех, к кому у меня как у офицера не могло быть симпатии по определению, но кто был мне всё же по-своему дорог. Они смотрели на меня, словно бы вопрошая… Или же укоряя? Не знаю.

Хромченко, Мицик, Зенчук погибли у равелина. В их лицах ничего особенного не было, лица как лица. Да и люди они были вполне обычные. Среднестатистические уголовные подонки, без которых не обойдется ни одна разведка в мире. Вместе с ними, к сожалению, погиб фельдфебель Кранк. Неплохой был парень, хотя с фамилией ему не повезло, с такой далеко в опасном деле не уедешь. Оуновец Потоцкий тоже остался под Константиновским фортом. Его по-настоящему было жаль. Я работал с ним с тридцать восьмого, забрасывал в Чехословакию и Польшу. В Россию, конечно, тоже. Он всегда возвращался назад, так сказать – со щитом, а теперь вот не смог.

И все же, если пригласить фрау Воронов в кафе, а затем отвезти к себе на квартиру, можно бы было управиться до отъезда. Говорят, что русские дамы в постели не очень интересны, слишком скованны, стеснительны. Либо, напротив, невыносимо вульгарны, развязны до ненатуральности. Причина – недостаток фантазии и знакомства с европейским и американским опытом. Но может быть, это всего лишь устойчивый миф и фрау Воронов сумеет его развеять? Попробовать, нет? Я перевел глаза на три других снимка. Тех, что пропали без вести.

Эти трое не были уголовниками, хотя, думаю, при случае могли бы ими стать. Судьба распорядилась иначе. Галичанин Подильник был матерый волчище, с которым темной ночью встречаться решительно не стоило. Владел всеми видами холодного оружия, крутил в тренировочном лагере в полном снаряжении «солнце» и развлекал других, жонглируя гантелями. Обладал невероятной интуицией: чуял опасность позвонками. Потому и смог оторваться от преследования, уведя своих в глубокий русский тыл. Член Организации украинских националистов (я называл их коротко «укронацистами»), он был завербован еще до ее разделения на две непримиримые фракции. Так что ни «мельниковцем», ни «бандеровцем» стать не успел.

Другим оуновцем был Нестор Писецкий, родом из Луцка, города в русской Лодомерии, захваченного после революции поляками, а потом возвращенного в СССР. Долговязый белобрысый идейный дуболом. В сорок первом, будучи членом оуновской походной группы «Юг» (а еще существовали «Север» и «Центр» – короче, всё как у людей), Писецкий прошел от старой советско-польской границы до самого Крыма – вслед за нашими войсками, а порой опережая их. Вел отряд студент-недоучка, отсидевший в Польше по делу о терроризме. Целью экспедиции было ознакомление местного населения с провозглашенным во Львове «Актом восстановления украинского государства». И конечно же, призыв к построению нового светлого будущего. Не знаю, как воспринимали речи пришельцев люди, раздавленные обрушившейся на них бедой. Писецкий утверждал – с энтузиазмом и даже приводил мне несколько примеров. В конце концов подозрительных путешественников задержали германские власти и, заподозрив в них «бандеровцев», успевших стать к тому времени персонами нон грата, решили расстрелять. На всякий случай, чтобы не путались под ногами. Но в последний момент передумали и снабдили охранными бумажками на обратную дорогу. В итоге благодарный Писецкий сам предложил свои услуги военной разведке. При том, что по сути своей был большевиком не в меньшей степени, чем ненавидимые им коммунисты. Русский поэт Маяковский писал про таких: «С Лениным в башке, с наганом в руке».

Я усмехнулся и совершенно не к месту задумался, как бы переделать это применительно к Писецкому. «С Шевченко в башке». Неплохо, но кто знает, что было у Писецкого в башке на самом деле. Впрочем, в июле сорок первого его коллеги Мицик и Подильник показали себя настоящими гайдамаками (некогда мне довелось прочесть занятную поэмку, в которой вдохновенный графоман предвосхитил ряд идей вождя Великогерманской империи, идей, прямо скажем, не самых бесспорных и только вредящих делу). Мицик любил вспоминать, как настоящий польский профессор чистил ему, уголовнику, сапоги. Перед тем как Мицик лично его пристрелил. Что с него взять – скотина, тупой деревенский жлоб.

Быть может, «с Грушевским в башке»? В целом не хуже, чем «с Шевченко». Правда, вряд ли Писецкий читал основополагающие труды классика национально-исторической мысли, их не читал даже я. Хотя кто знает – возглавлявший агитгруппу студентишка вполне мог заставить своих бойцов ознакомиться с парой брошюрок. Быть может, «с Петлюрой»? Тоже неплохо, но где он теперь, вечно беглый бухгалтер? Убит в мае двадцать шестого. Евреем, что наверняка сильнейшим образом язвит самолюбие формирующейся нации. А может, наоборот – вдохновляет на новые подвиги.

«С Бандерой» тоже звучало неплохо. Правда, этот скользкий тип нынче делает вид, что сильно на нас обижен. Это не мешает ему вольготно чувствовать себя в Заксенхаузене. В отличие от сотен тысяч иных «украинцев», недостаточно сознательных и потому с различной скоростью умерщвляемых в концлагерях голодом и полезным для рейха трудом. Или же просто умерщвляемых, без лишних разговоров и напрасной траты времени. Что совершенно нецелесообразно – но, по извращенной логике господ вроде Геринга и Гиммлера, именно это обеспечивает будущее нашего народа, а кто более прав, покажет только время.

«С Мельником». И это неплохо, звучит практически так же, как с Лениным, но что такое этот жалкий Мельник? Тем более при переводе на немецкий вообще получается какой-то «Мюллер», а это уж совсем не comme il faut.

В голову положительно лезла всякая чепуха, тогда как надо было заниматься делом. Я вздохнул и поймал участливый взгляд фрау Воронов.

– Проклятая жара, – сказал я ей негромко.

– Вам чаю? – спросила вдова.

Я покосился на столбик термометра.

– Пожалуй, не стоит. Если можно, холодной воды.

Она кивнула и, встав, направилась к двери, умело демонстрируя изящный зад, обтянутый черной юбкой, чуть-чуть не достававшей до колен. Я вновь испытал досаду в связи с необходимостью отъезда из города и вернулся к своим фотографиям. Последним из пропавших был Некрутенко. Из советских, сержант-пограничник, сдавшийся в плен в первые дни войны. Уроженец села Сотниковка Недригайловского уезда Харьковской губернии. Ныне Недригайловского района, Сумская область. Отец его был сельский активист, колхозный бухгалтер, участник коллективизации – из тех мерзавцев, что, отбирая зерно, обрекали на гибель от голода соседей. Сынок – сначала пионер, потом комсомолец, близкий к райкому начинающий карьерист. После призыва на службу – курсант школы младших командиров погранвойск НКВД. В группе он был новичком, но подавал большие надежды, изнутри зная советскую систему и отличаясь собачьей преданностью новым хозяевам – или лучше сказать, благодетелям, вытащившим его из лагеря военнопленных. Я колебался даже, стоит ли посылать его на задание, пусть и опасное, но простое, не требовавшее навыков агентурной работы, способностями к которой бывший пограничник был наделен, вероятно, с колыбели. Но настоящий боец формируется в деле. Вот его и сформировали – и слава Богу, если он погиб от пули, а не попался в лапы красной контрразведки. В мозгу шевельнулось: может, еще отыщется? Вряд ли. Моей задачей было не скорбеть, а восполнить потери, пользуясь материалом, которого с каждым днем становилось всё больше.