Читать книгу "Ланарк: жизнь в четырех книгах - Аласдар Грэй"

ОТВЕТ. За исключением тех дней, когда меня донимала астма или экзема, вполне безоблачное, однако частенько скучное. Родителям мечталось, чтобы я учился в университете. Им, видите ли, хотелось, чтобы я занимался умственным трудом, потому что таким людям легче сохранить работу во время промышленного спада. Чтобы поступить в университет, нужно было сдать экзамены по латыни и математике — оба предмета я терпеть не мог. Половина моих школьных лет прошла за занятиями, такими же неприятными для мозга, как жевание опилок для зубов. К этому, разумеется, добавлялась домашняя работа. Желая облегчить мне бремя учебы, отец брал меня на велосипедные прогулки и в горы, но я не любил таскаться за ним хвостом и предпочитал бежать в мир комиксов, фильмов и книг — книг прежде всего. В Риддри была хорошая библиотека. Меня тянуло ко всякой эскапистской дряни, но, когда она была исчерпана, ничего не оставалось, как взяться за хорошую литературу: мифы и легенды, путешествия, биографии, историю. Хорошо укомплектованная публичная библиотека представлялась мне верхом демократического социализма. Наличие ее в таком затхлом месте, как Риддри, доказывало, что мир в основном неплохо организован. Понимаю, что завел речь о моей жизни с одиннадцати лет и далее, после Второй мировой войны. В военные годы, с эвакуацией в 1939-м на ферму в Очтерардер (впечатления от этого использованы мною в «Прологе оракула»), в шахтерский городок Стоунхаус в Ланаркшире (материал использован в моем втором романе, «1982, Жанин») и в Уэзерби в Йоркшире, жизнь моя не была подчинена целиком и полностью шотландской системе образования, всецело поддерживаемой моими родителями, а стало быть, я вовсе не страдал от скуки.

ВОПРОС. Когда вы обнаружили в себе художественные наклонности?

ОТВЕТ. Об этом я не думал. Как все дети, получившие в руки карандаши, я начал рисовать, и никто не велел мне бросить это занятие. В школе меня даже поощряли. И мои родители (как многие родители в те дни) ожидали, что их отпрыск усвоит какой-нибудь светский талант: будет на домашних сборищах петь или декламировать стихи. Я декламировал никуда не годные вирши А. А. Милна. Обнаружилось, что я и сам могу писать стихи не хуже, а даже лучше — ведь они были мои. Мой отец печатал на машинке и мои стихи, и незрелые рассказики, которые я посылал в журналы для детей и на радиоконкурсы. В одиннадцать лет я выступил на детском часе шотландской Би-би-си с четырехминутным чтением собственных сочинений. Но то, что я когда-нибудь напишу историю, которую напечатают в книге, пришло мне в голову раньше: лет в восемь или девять. Это наполнило меня опьяняющим, радостным ощущением силы.

ВОПРОС. Что вы рисовали в детстве?

ОТВЕТ. Космические корабли, монстров, карты воображаемых планет и царств, антураж романтических и военных приключений, о которых рассказывал сестре, когда мы вместе шли в школу. В критическом возрасте между семью и одиннадцатью годами у меня еще не было других слушателей, на которых я мог бы по-настоящему рассчитывать. Если вы читали «Ланарк», то заметите, конечно, как связана книга 1 — начальная половина раздела, посвященного Toy, — с моим собственным детством. Но там не показано, как помогали и сочувствовали мне мама, папа и сестра. Я принимал это как само собой разумеющееся — следуя их примеру. Когда же я использовал свои детские воспоминания в этой книге, из памяти выплыли только ссоры: они выглядели ярче, чем само собой разумеющаяся поддержка родных.

ВОПРОС. Когда и почему вам захотелось написать историю своей жизни?

ОТВЕТ. Разве не каждый из нас мечтает стать героем или героиней? Уверен, это приходит в голову всем детям — вероятно, когда они выходят из пеленок и обнаруживают, что единственная власть над миром, которой они располагают, — это власть воображения. Книги содержали в себе миры, которыми я мог, грезя наяву, владеть и управлять. В книжном шкафу в родительской спальне на средней полке стояли полные собрания пьес Бернарда Шоу и Генрика Ибсена, рядом с «Французской революцией» Карлейля, эссе Маколея, «Историей рабочего класса Шотландии» и «Нашими знатными родами» Тома Джонсона, томом Философской библиотеки под названием «Человечество выигрывает от неверия», антологией атеистических выдержек «Поднимите головы», большим сине-серым томом с золотым тиснением на корешке: «Чудо жизни». В последнем содержались эссе: «Рассвет жизни», «Что означает эволюция», «Жизнь, которая исчезла», «Эволюция, похожая на тиканье часов», «Животное царство», «Растительное царство», «Родовое древо человека», «Расы человечества», «Человеческая машина за работой», «Психология через века», «Открыватели тайн жизни». Из 476 (исключая указатель) страниц половина была заполнена черно-белыми фотографиями и схемами. На средней полке имелись также «Квинтэссенция ибсенизма» Шоу и «Приключения черной девушки в поисках Бога» — наверное, это было первое сочинение для взрослых, с которым меня ознакомили, хотя как это было, я не помню. Вспоминаю, как с удовольствием и волнением поглощал его лет в четырнадцать-пятнадцать, но спустя годы отец рассказывал, что читал его для меня вслух, когда я был совсем крохой — лет, наверное, четырех. Через странствования черной девушки в африканском буше история рассказывает об эволюции человеческой веры. Обращенная в христианство английским миссионером, она пускается на поиски Бога, ибо не сомневается, что его можно найти на земле; на разных полянах она встречает богов Моисея, Иова и Исайи, затем Экклезиаста-проповедника, Иисуса, Магомета, основателей христианских сект, экспедицию ученых рационалистов, скептика Вольтера, социалиста Джорджа Бернарда Шоу, который учит ее, что Бога искать не нужно, на него нужно работать, то есть как можно умнее, не думая о выгоде, заботиться о том участке мира, который достался тебе во власть.

Мораль этой истории достигает вершин человеческой мудрости, но тогда она была мне не по уму. По словам отца, я все время спрашивал: «А следующий бог будет настоящий боженька?» Несомненно, мне бы хотелось, чтобы черная девушка встретила наконец универсального творца, такого, как мой отец: огромных, правда, размеров, но так же живо ощущающего мою значимость. Радуюсь, что он не научил меня в это верить: ведь пришлось бы отучаться. Однако моя первая встреча с этой книгой состоялась в предыстории, которую я забыл или выбросил из памяти; позднее к ней вернулся. Книга была красивая, с обложкой, украшенной четкими черными гравюрами на дереве, с титульным листом и текстом в духе Эрика Джилла. Форма, как и содержание, представляла собой убедительную смесь приземленного и экзотического.

Все это помешалось на средней полке книжного шкафа в нашей спальне в Риддри. Верхняя полка была загромождена оранжево-красными корешками томов Левого книжного клуба, четыре пятых из них составляли труды Ленина на английском: плотный текст, начисто лишенный иллюстраций и диалогов. Нижнюю полку точно так же заполняла энциклопедия Хармсуорта, потому что книжный шкаф был приобретен вместе с энциклопедией у издателя газеты «Дейли рекорд», где впервые сообщалось о ее выходе. Там было много картинок, в основном черно-белых фотографий, но каждый раздел алфавита предварялся сложным карандашным рисунком: густонаселенный пейзаж, где фигура на троне, представлявшая, например, Античную историю, была окружена Архитектурными ордерами, Астрономическим телескопом, видами Австралии и Антарктики с Амундсеном, Армадилом и Агути, роющимися в земле под Акацией. Я думал, что в этих томах объясняется все, что существует или существовало на свете, а также содержатся биографии всех сколько-нибудь заметных людей. Шесть слогов названия «Эн-ци-кло-пе-ди-я» словно бы аккумулировали в себе все эти толстые коричневые книги, которые, в свою очередь, аккумулировали в себе всю вселенную, так что, произнося их, я словно бы преисполнялся могущества, подкрепленного удовольствием, которое испытывали при этом мои родители. Но четыре цветные таблицы с флагами всех государств и геральдическими щитами давали мне беспримесное, чисто чувственное наслаждение. Меня зачаровывали четкие прямо- и косоугольники — внутри их голубой, красный, желтый, зеленый, черный и белый цвета образовывали узор, с живостью и ясностью которого могли поспорить разве что рождественские украшения.