Читать книгу "Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский"

комнате, весь сегодняшний день, прошедший под тихий и монотонный стук капель, кажется мне далеким воспоминанием. Сегодня утром мы выехали из Парижа. Пара часов езды на велосипеде, ужин в столовой, гостиная, прихожая со старым оружием, мадам Базен — все превратилось в сон, в котором трудно вспомнить реальность. Я погрузился в летаргию. Слушаю звук капель, смотрю на комнату, на фотографии женщин в кринолинах и мужчин в военной форме прежней эпохи.

Поезд уходил в девять. Конечно, на вокзале давка, но мы, к счастью, успешно преодолели все препятствия. В поезде было терпимо. Я выхожу купить несколько журналов, представляющих собой немецкие издания на французском языке с той разницей, что лгут они еще больше, чем настоящие немецкие. Возвращаясь из газетного киоска, замечаю, что ко всем поездам, идущим в сторону побережья, сзади прицеплены платформы с зенитными орудиями. Мы едем с защитой. На платформе построен небольшой домик für die Mannschaft[747]. Солдаты готовят еду, сохнет белье. Один француз, проходя мимо меня, спрашивает, как мне нравится этот бродячий цирк. Я отвечаю, что предпочел бы настоящий с настоящими обезьянами. Отправляемся. Погода портится. За Шартром гроза с проливным дождем. В Ле-Мане льет. В Сабле дождь прекратился. День пасмурный и теплый. Я люблю такую погоду. Дремлем. Во втором часу приезжаем в Анже. Выходим из здания вокзала.

Тихая площадь, на улицах пусто, небо покрыто серыми тучами. Покой. Кажется, что за пределами города нет ничего. Париж, газеты, война, «Wehrmachtsbericht»{75} перестают существовать. Улицы и улочки, старый кашляющий и хрипящий автобус, пустое кафе с садом, маленькое бистро и несколько жителей за бокалом вина. Ни один санаторий не успокоит расшатанные нервы за меньшее время, чем французская провинция. Здесь еще живы остатки уравновешенной жизни, здесь люди живут в то время, которое показывают старые часы, а не на несколько часов или дней вперед. В этом однообразии, кажущейся монотонности существования, Время не изгнали и разнообразие не убили. Здесь нет ничего похожего, хотя вроде бы все одинаковое. Все таинственно наполненное.

Мне грустно думать, что целые континенты, такие как Россия, Соединенные Штаты и Южная Америка, стали одинаковыми, что дом, построенный на берегу Атлантического океана, похож на дом, построенный на берегу Тихого океана, что город на Днепре такой же, как и город на Волге. Если американец едет в отпуск в Европу, то потому, что он находит здесь разнообразие, что после нескольких часов путешествия он действительно в другом месте. Я сейчас на площади перед вокзалом в Анже, проеду несколько городков и приеду в дом мадам Базен. Спустя час я окажусь в другом месте, несмотря на то что французские городки с их серыми домами и рядами ставней кажутся одинаковыми. Я буду пить вино, которое делают только здесь, а через две недели я буду есть масло с другим вкусом, чем бретонское или нормандское. Давно прочитанная «Главная улица» С. Льюиса начинает эхом отзываться у меня в голове: «На запад от Питтсбурга, а иногда и на восток, всегда одна и та же лесопилка, тот же железнодорожный вокзал, тот же гараж Форда, тот же молокозавод, те же дома в форме коробок, те же двухэтажные магазины…», то же самое, те же… и так до бесконечности.

Здесь я начинаю нежно любить узкие улочки со сточными канавами, неудобные домики и старую мебель. Глупо отказываться от прогресса, но пускать слюни, восторгаясь большим заводом или четырехмоторным бомбардировщиком, считая их вершиной человеческого гения, — преступление. Нужно признать, что человек достиг многого, признать это совершенно обычным фактом и, принимая прогресс, одновременно держать его под контролем… Здесь, в тихий полдень, чувствуешь совершенно неоценимую, забытую и презираемую ценность Покоя и Порядка, которые, может быть, устарели, но продолжают обогащать. Попивая белое вино, я весь погружаюсь в бокал и растворяюсь. Я — само Спокойствие.

Мы забираем велосипеды из багажного отделения. Каким-то чудом они доехали целыми и невредимыми. Но это только благодаря тому, что половину я опять взял с собой, открутив в Париже все, что только можно открутить. Так, кстати, делают сейчас все. Только очень наивные сдают велосипед в багаж вместе с кожаным сиденьем, с освещением, цепью и насосом. Я сижу на тротуаре и седлаю наших лошадей.

По городу мы идем пешком. Улицы мощеные и холмистые. Анже спит, жители слоняются по улицам, как бабье лето. Идем вдоль стен и башен замка. Черный, покрытый плесенью, он возвышается над букетами каштанов. Переходим мост через Мен. Небо серое, на свинцовой реке несколько барж и корабль-прачечная. Наклонившиеся или стоящие на коленях женщины стирают белье. Белизна белья ослепительна на фоне всех оттенков свинца. Накрапывает сонный дождь. Мы надеваем жесткие плащи. Они из промасленной бумаги. Выглядим оба как темно-зеленые жуки. Едем дальше. Проезжаем пустой и серый крошечный Аврийе. Тихое шоссе. Мокрый асфальт сияет, едешь по нему как по зеркалу. Иногда фыркнет рядом велосипед, иногда мы обгоняем кого-нибудь, идущего по краю дороги. Спускаясь под гору, чувствуем себя парящими в невесомости. Слышно только тарахтение колес и шелест накидки. С придорожных деревьев доносится щебет птиц, порой резко каркнет толстая ворона, лениво пролетая мимо. Испуганный кролик бежит через дорогу. Из-за туч выглянуло солнце и пролило ржавый цвет, фильтруя свет сквозь клубы тумана и влаги. Дождь прекратился. Мы останавливаемся, у нас есть время. Мы садимся у дороги и полдничаем. Запах мокрой зелени. Сок из груш течет по нашим подбородкам. В этом году много груш. Мимо, причудливо наклоняясь, проезжает автобус. Закуриваю трубку, и мне просто хорошо. Безгранично хорошо. Потом дальше, дальше… Расступаются ряды каштанов по обочинам, лохматятся кусты ежевики, небрежно свешивая гроздья черных ягод. Уже виден большой пруд, а над ним «château»[748] маркиза де Шарнассе. Пасутся овцы и коровы. Вода в пруду застывшая и спокойная. Через минуту между двух стен ежевики мы въезжаем в Шамбеле и оказываемся перед домом мадам Базен. Я открываю белую калитку.

Обе дамы вышли из дома, чтобы поприветствовать нас. Мадам Базен целует нас в лоб. Мы забираем вещи и идем в темную прихожую. И тут мадам Базен с изысканной элегантностью и одновременно простой утонченностью говорит: «Я подумала, что вы привыкли к виду из окон, к мебели, поэтому и в этом году прошу вас доставить мне удовольствие и занять мою комнату наверху».

Это странно подействовало на меня. Совершенно несовременная деликатность, этот «вид из окон» — вещь незначительная, но такая тонкая, вся фраза, будто прочитанная вслух из Бальзака, совершенно вытеснили меня из настоящего. Я нашел утраченное время. Я