Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

– В опере, когда ее пишешь, надо смотреть глазами не только композитора. Надо смотреть глазами и режиссера, и певцов, и антрепренера… или, как сейчас говорят, дирекции.

Уйти – остаться?

– У Бетховена с чувством сцены было, скажем, плоховато. Какой уж гений был Шуберт, у Сальери учился, а вот чувства сцены у него не было… за что и издевался над ним Вебер. У Брамса? Не знаю, ни одной оперы он не написал. А вот у Моцарта с чувством сцены было блестяще. У Глюка – превосходно, у Мусоргского – изумительно.

– А у Рахманинова? – еще один знакомый голос.

И Ринат здесь.

– У Рахманинова, мягко говоря, так себе. «Алеко»… Одноактная опера – это опера-лилипут.

Николай Кириллович старается бесшумно выскользнуть обратно в подъезд. Останавливается. Перекрестившись, идет вперед. Задевает бежаковскую трость, трость падает. Подняв ее, ставит на место и входит в комнату.

Попадает в полумрак, шторы задернуты, не сразу различает присутствующих.

– Николя! – протягивает из кресла голую руку Люся. – Не верю глазам…

Справа поблескивает лысина Бежака, лицо Бежака полузаслонено бокалом, из которого он пьет, поглядывая на Николая Кирилловича. На Бежаке неожиданная рубашка, пестрая и полурасстегнутая; остатки волос схвачены на затылке в хвостик.

По другую сторону от Люси пристроился Садык. Режиссер вообще без рубашки, в джинсах и с босыми ногами, на груди темнеет какой-то амулет. На плече Садыка лежит ладонь Люси, пухлые пальцы слегка играют. Садык поднимается, берет Николая Кирилловича горячей ладонью за талию и усаживает в кресло.

Появляется для рукопожатия ладонь Рината, он тоже сидит по-турецки на полу в толстовке на голое тело.

– До-ре-милости просим! – напевает, раскачивая головой. – До-ре-милости просим!

Еще один маленький круглый человек, Николаю Кирилловичу незнакомый, в рубашке и галстуке возле Садыка.

– Масхара́! – Мокрая ладонь быстро сжимает ладонь Николая Кирилловича.

Николай Кириллович задумывается, припоминая слово.

– Шут, – переводит Садык.

– Азиз играет роль шута в «Лире», – дикторским голосом поясняет Люся. – Он, вообще, не актер, а музыкант, его Садык где-то в кишлаке раскопал, на дойре играет. По-русски почти не понимает… прелесть просто. Сейчас входит в образ.

– Бастакор,[77] – представляется Николай Кириллович.

Садык что-то вполголоса поясняет круглому человеку тот энергично кивает, тянется куда-то, появляется дойра.

– Бу йил ахмокларни омади кетган,Ахмокка айланди акли расолар,

– стуча по дойре, поет.

Тентаклик хисоби чувалиб битган,Маймунлик килмокда бутун донолар![78]

Николай Кириллович узнает слова. Бежак улыбается в бокал, Ринат хлопает. Масхара кладет дойру на пол, отодвигает, вытирает платком пот.

Проходит час.

Николай Кириллович осваивается, привыкает к сумраку, к дребезжанию Бежака, к рысьему взгляду Садыка. Шторы раздергиваются, на улице еще светло. Люся курсирует по комнате, возжигая свечи.

Разговоры вертятся вокруг музыки, Люся обмахивает Рудольфа Карловича журналом «Огонек».

– От журнала «Огонек» дул прохладный ветерок, – щурится Бежак, откинув голову и оголив в улыбке вставную челюсть.

На столе стоит серебряная посудина, полная красным вином, плавают розовые лепестки. У края посудины покачивается ковшик, все понемногу подливают себе, кроме Рудольфа Карловича, за ним ухаживает хозяйка. Не пьет один Масхара, постукивает по дойре. Люся предлагает поставить музыку, гости смотрят пластинки. Головы всех украшены венками из пижмы и еще какой-то горной флоры – Люся недавно была в горах.

Николай Кириллович поднимается и ходит вдоль стен, африканские маски, две-три чеканки, останавливается возле картин. Что-то среднее между Пикассо и восточной миниатюрой.

– Альфред Эмиров, – слышится голос Рината.

Эмиров… Второй муж Жанны, вспоминает Николай Кириллович.

– А где он сейчас? – поворачивается к Ринату.

– Уехал… как и все.

Николай Кириллович рассматривает картины. Изгибающиеся, как в огне, виды Дуркента. Мавзолей Малик-хана. Обнаженная… Николай Кириллович вздрагивает, приподнимает очки. Жанна. Жанна, хотя лицо вроде не ее.

Он выходит на лоджию, ставит бокал на подоконник.

– Как идут репетиции? – чиркает за спиной спичкой Садык.

– Никак. Пол-оркестра в отпуске.

– А зачем вы их отпустили?

– Я не отпускал.

– Хотите, поговорю с вашим директором?

– Спасибо. – Николай Кириллович мотает головой.

– Как хотите. Я бы разок переспал с ним, у вас бы все гладко пошло.

– Переспать… с директором?

– Ради искусства. – Садык пожимает плечами. – И всего один раз. Для них этого достаточно, потом они уже нормальные…

– Кто «они»?

– Начальники. Чиновники разные. Не пробовали?

Николай Кириллович снова мотает головой, венок сваливается с нее на подоконник.

– А как еще с ними по-другому? – Садык задумчиво глядит в окно. – Когда они тебе говорят «нет», а тебе нужно «да»? И если в кабинете при этом, кроме вас двоих, никого нет?

– Прямо в кабинете?

– А где еще? Главное, брать их сразу…

– И мужчин и женщин? – Николай Кириллович пытается представить.

– Все – живые люди… У них же вся система их так построена, все друг друга имеют. Только без удовольствия. Даже без эрекции.

Из комнаты доносится взрыв хохота. Стучит дойра, видна танцующая Люсина спина, руки.

– Я так все свои спектакли пробивал, – курит Садык. – И друзьям по театру пару раз помог.

– Но ведь можно и…

– По морде получают только дилетанты. Нужно знать приемы, технику… Но главное – любовь.

– Любовь?

– Любовь. – Садык облокачивается о подоконник. – Любовь к искусству, к сцене. Искусство требует жертв.

– И таких – тоже?

– Таких – в первую очередь. А с молоденькой актрисой переспать – тоже мне! – фыркнул. – Это, батенька, каждая бездарь может… Хотя с актерами тоже иногда приходится. Но это – сильнодействующее… С ними надо нежно. Они же как дети.