Читать книгу "Этюды о природе человека - Илья Мечников"

«С идеей буддизма неизбежно связано представление о нирване, так как предполагают, что это именно и есть та настоящая цель, к которой должна стремиться человеческая жизнь»

Мы видели, как реагировали первобытные народы. Но как же справлялись с затруднениями античные народы и как соглашали они их с общим принципом преклонения перед природою? Вот что говорит один из новейших авторов об истории нравственности – Лекки: «В древности только немногие люди порицали искусственное вытравление плода, и на основании принципа общей пользы многими доказывалось, что препятствие рождению составляет во многих случаях благодеяние. Аристотель не только разрешал в Греции этот обычай, но даже желал, чтобы он был предписан законом в случае, как только население перейдет известный предел. Не было закона, который бы препятствовал этому ни в Греции, ни в Римской республике, ни в течение большей половины империи» (1. с., II, 16). Кроме того, по свидетельству специалистов, в Древней Греции была сильно развита «неестественная любовь» (педерастия), которой, между прочим, был предан (хотя и в меньшей степени, чем большинство) основатель стоицизма Зенон. Философы этой школы «только до тех пор предпочитали жизнь смерти, пока оставались существенные условия для жизни, сообразной с природою» (Целлер, 1. с., Ill, I, 287). Но, видимо, условия эти оставались плохи, так как стоики очень часто кончали жизнь самоубийством. Сам Зенон лишил себя жизни: сломав себе палец при выходе из школы, он так поразился своей немощью, что, ударив землю ногой, воскликнул: «К чему эти мучения! Земля, я повинуюсь твоему призыву!» – и вслед за тем удавился.

Из сказанного ясно вытекает, что греческий принцип естественной жизни не прилагался в весьма важных случаях; но, кроме того, он, как было сказано выше, толковался самым различным образом и настолько произвольно, что, придерживаясь его, различные школы совершенно различно понимали правила нравственной жизни.

Христианство действовало против самоубийства, детоубийства и вытравления плода, и ему до тех пор удавалось несколько справляться с этими бедами, пока само оно сохраняло первоначальную силу и чистоту. Но зато оно ввело безбрачие и умерщвление плоти, т. е. обязанности, которые сначала соблюдались строго и отчасти заменяли запрещавшиеся христианством меры; впоследствии же снова появились последние, а безбрачие и умерщвление плоти сохранились только в виде формальности. Сильное распространение в Новом мире искусственных мер с целью препятствия рождению есть факт общеизвестный. В Америке существует между докторами большое число специалистов по этой части, а в Европе в них даже и не оказывается особенной надобности, так как самому народу известно достаточное количество соответствующих средств.

Итак, мы видим, что, при всевозможных воззрениях на нашу природу, человечество никогда вполне не удовлетворялось ею. Не так легко, следовательно, «жить сообразно с природою», как это может показаться с первого взгляда. И это, очевидно, не простая случайность. Рассуждая об условиях размножения первобытного человека, Дарвин, между прочим, высказывает следующую мысль: «В самую отдаленную эпоху, – говорит он (1. с., 1,149), – прежде чем человек достиг человечности, он руководился более инстинктом и менее рассудком, чем в настоящее время дикари. Наши древние получеловеческие прародители не убивали детей, потому что инстинкты низших животных никогда не бывают так извращены, чтобы привести их к правильному уничтожению потомства». Т. е. получеловеческие существа, сделавшись людьми, потеряли прежнюю силу инстинкта и стали заменять его рассудком, причем инстинктивные действия извратились: инстинкт самосохранения стал нарушаться самоубийством, инстинкты семейные извратились ввиду детоубийства и т. д. Один английский критик заметил по поводу этого, что Дарвин, сам того не сознавая, восстановляет еврейское предание о грехопадении человека. Во всяком случае, замечательно, что такие извращения природных инстинктов, т. е. именно так называемые неестественные действия, составляют одну из самых характерных особенностей человека. Не указывает ли это на то, что эти действия сами входят в состав нашей природы и потому заслуживают очень серьезного внимания.

Можно утверждать, что вид Homo sapiens принадлежит к числу видов, еще не вполне установившихся и не полно приспособленных к условиям существования. Унаследованные им инстинкты потеряли свою первоначальную силу, сделались шатки, тогда как долженствующий стать на их место разум еще недостаточно развился и окреп. Отсюда раздвоение и разлад, со столь ранних пор обратившие на себя внимание человечества. Более чуткие в делах человеческих поэты, кажется, первые сознали его, как это видно, например, из многих мест «Фауста»: «Zwei Seelen hühl ich, ach, in meiner Brust» (две души, чувствую я, живут в моей груди) и т. д., или из следующих стихов Байрона:

…Все в этом миреТечет спокойно, ровно, бесконечно;А мы – его цари и лжевладыки,Часть божества в смешенье с частью праха.Равно бессильные подняться кверхуИль вниз упасть, – мы двойственной натуройГармонию природы оскорбляем.

(«Манфред», сцена II)

Наука только теперь приходит к убеждению в существовании органического разлада в человеческой природе[516], и возможно, что вскоре прикладное знание найдет возможным воспользоваться ее результатами, с целью «искусственным» путем установить большую гармонию. Теперь нельзя более разделять взглядов, подобных воззрению Гютчесона, что «все наши естественные желания и стремления, даже и низшего разряда, даны нам на благо» или что все прекрасно в первоначальном естественном своем виде. Нет, наша природа заключает стороны, которые могут и должны быть устранены и видоизменены, и прикладное знание (искусство в широком смысле) должно содействовать этому. Если различные предпринятые до сих пор попытки (вроде приемов дикарей и Средневековья), законность которых не подлежит более сомнению, оказались неудачны и подчас смешны, то это не может служить еще доказательством, чтобы и попытки, предпринятые с тою же целью при посредстве науки и искусства, постигла та же участь. Не следует забывать, что и теперь есть сферы, в которых человеческое искусство стало неизмеримо выше природы (музыка).

Отстаиваемое здесь воззрение существенно противоположно эллинскому фаталистическому натурализму. Оно старается выдвинуть активный фактор воли на подобающую ей высоту и не подавлять многочисленных и столь дорогих человечеству стремлений и идеалов на основании лишь того, что они не могут быть совмещены с природою человека в данный момент. Вот почему и при решении частных случаев, как, например, упомянутых в начале статьи женского и невольнического вопроса, столь желанный выход из сознаваемого тягостным положения не может быть задерживаем на основании ссылки на особенности женского организма или на природу так называемых низших рас. Эти «данные природою» условия сами подлежат изменчивости и могут улучшаться в ответ на соответственные стремления.