Читать книгу "Стеклянные пчелы - Эрнст Юнгер"

Это приводило к конфликтам с учителями. Например, если он с листа без подготовки переводил текст или сдавал работу с уже готовым решением, никто не верил, что это он сам, без недозволенной посторонней помощи, пока не поняли, с кем имеют дело. Филлмор за минуту переводил сложнейшие пассажи из нудных авторов, с которыми другие мучились часами. Такие натуры – это кошмарный сон школьных учителей. Они уже не знали, к чему придраться, пытались найти слабые места в логике, аргументации, но Филлмор и тут продумывал, просчитывал и взвешивал каждый шаг. И потом, во время тех ужасных понедельников у Монтерона, на Филлмора никогда не падала тень. За любую несправедливость он умел отомстить, дождавшись, когда человек допустит очевидную ошибку. Тогда Филлмор вежливо указывал на промах и поправлял. Школьные лисы не выносили всезнаек. Особенно тех, кто так хорошо готовит каждый свой удар. Филлмора стали бояться. Пришлось признать его превосходство или просто игнорировать. Филлмор сделался первым в классе, который всегда молчал и со всем соглашался. Учителя размашисто перекрестились три раза, когда Филлмор закончил школу. Закончил, разумеется, с отличием.

Чудесное дарование сопровождало Филлмора и в профессии. Оно помогало ему в тех сферах жизни, которые опрометчиво не считаются важными, например, там, где ценится память на имена. С людьми, которых мы знаем, нас связывает определенное влияние, личная власть. Это касается, в первую очередь, широкого круга влияния. Люди придают значение своим именам. Я вот, к примеру, всегда слишком доверял чувствам. Я знал имена тех, кто был мне симпатичен, и тех, кто не очень, но с кем приходилось иметь дело, и забывал имена всех прочих или путал их, а это еще обиднее. Филлмор удивлял даже тех, с кем никогда не встречался, например, телефонистов, приветствуя их по имени, и у людей создавалось впечатление, будто они связаны с Филлмором какими-то отношениями.

Никто не умел лучше ориентироваться во времени, пространстве и фактах. Его мозг выглядел, должно быть, как панель приборов. Филлмор напоминал игрока, который вслепую одновременно играет полусотню партий, жонглирует различными комбинациями и с легкостью запоминает все ходы шахматных фигур на досках. Каждую минуту он был превосходно информирован о возможностях и резервах, знал, как решить любой вопрос кратчайшим путем и с наименьшими усилиями. Одним словом, дарование Филлмора в наши дни называется гениальностью, что полностью соответствует потребностям общественного сознания. У него не было почти никаких страстей, кроме честолюбия, однако и оно направлено было не на роскошь. Филлмор хотел власти, хотел управлять и распоряжаться.

Бесстрастный и рассудительный, знающий, что можно, а что нет, Филлмор легко пережил смену политического климата и несколько правительств. Та волна, что утопила многих, вознесла его. Такие, как он, нужны в любых обстоятельствах, при любом режиме, надобны любой монархии, республике, диктатуре любого рода. Пока я прятался за свое ремесло специалиста, чтобы хоть как-то выжить, он превратился в специалиста, совершенно необходимого новой власти. Типы, только что дорвавшиеся до власти, подобны бандитам, которые угнали локомотив, ни черта не смысля в его управлении. И пока они тупо таращатся на рычаги и шестеренки, является профессионал вроде Филлмора и показывает, как этими рычагами пользоваться. Свисток, и все колеса, застывшие до этого на месте, снова приходят в движение. На таких, как Филлмор, держится непрерывность власти, через них власть продолжает функционировать; если бы не вот такие Филлморы, все революции уходили бы, как вода в песок, превращались бы в одну пустую болтовню или уголовщину.

Понятное дело, бывшие товарищи считали Филлмора перебежчиком, а он их – дураками. На чьей бы стороне ни оказалась правда, Филлмор был незыблем, верен себе, стабилен и монументален, как прообраз своей эпохи, который движет другими, но сам остается недвижим и настойчив. Я бы сравнил его с Талейраном или Бернадотом. Но вот радость жизни, ее очарование обошли его совершенно стороной. Он даже стряпать толком не умел. Я-то знаю: время от времени, так сказать «соблюдая традицию», старые товарищи собирались за общей трапезой, и тогда все, что только нашлось в хозяйстве съестного, летело в кастрюлю, сдабривалось, приправлялось и уплеталось с американской яростью и запивалось креплеными винами. Так было заведено, как и традиция обращаться к Твиннингсу, когда нужна была помощь.

Из всего этого следовало, что Филлмор начисто лишен фантазии, потому что такой рассудительный человек, знающий цену и меру вещам, не станет заниматься ничем абсурдным или нереальным. Этим всегда грешил я, еще когда ребенком листал меню: вечно я ищу то, чего не может быть. Все системы, в точности объясняющие, отчего мир устроен именно так, а не иначе, всегда вызывали во мне отторжение, как если бы я изучал тюремный устав, сидя в ярко освещенной тюремной камере. Даже если бы я родился в тюрьме и никогда не видел ни звезд, ни морей, ни лесов, и тогда мне хотелось бы иметь представление о том, что где-то существует свобода без границ в пространстве и времени.

Но моя несчастливая звезда устроила так, что я родился именно в эпоху жестких ограничений, обозримости и предсказуемости. Не только в политике царствовал авторитарный стиль жестокой однозначности и уверенности. Карьера Филлмора была выстроена именно на этой тотальной ограниченности.

Признаюсь, я давно принадлежал к тем, кто сделал ставку на интеллигентность, особенно когда работал в танковой инспекции. Весьма вероятно, это всего лишь позиция человека, который мается на своей сомнительной работенке и с завистью глядит на своих блестящих товарищей. Оставляю это на ваше усмотрение. Филлмор вознесся на вершину славы и издал мемуары. Как всегда, разумеется, четко просчитанные, отчего эта публикация стала очередной ступенькой в его карьере. Счастливый маршал-триумфатор на стороне тех, кто прав, должен достичь наивысшего положения либо в экономике, либо в политике. Это один из парадоксов времени, когда к солдатам на самом деле испытывают неприязнь.

Дзаппарони неспроста целое утро провел за чтением мемуаров этого человека. Но какого суждения он ждал теперь от меня? А речь шла вот о чем.

10

Дзаппарони обратил внимание на одно место почти в начале мемуаров, которое касалось начала эпохи мировых войн. Филлмор там упоминает о первых тяжелых потерях, которые списывает в основном на неопытность войск. Причиной потерь, среди прочего, было то, что противник сначала поднял белый флаг, дождался, пока наши войска расслабятся и беспечно подойдут поближе, а потом опять открыл огонь. Дзаппарони только хотел знать, пережил ли и я то же самое и обычно ли на войне такое вероломство.

Хороший вопрос. Я об этом думал. Судя по всему, после неудачного приветствия Дзаппарони желал перевести разговор на предмет, в котором я, по его мнению, должен был разбираться. Неплохой поворот.

Что касается белых флагов, то они – реквизит слухов, которые начинают распространять, как только появляется противник. Их отчасти придумывают журналисты, задача которых – как можно больше очернить противника. Есть в этом и немного правды.

Внутри войск, которые атакует враг, воля к сопротивлению распределяется далеко не равномерно, как кажется противнику. Как только приближается опасность, формируются разные участки фронта – на одних защищаются любой ценой, а на других быстро сдаются. И получается, что нападающие сталкиваются попеременно то с ожесточенным огнем сопротивления, то с признаками явного пораженчества. Противник не знает всех разнообразных причин, поводов и стимулов такого поведения, он терпит лишь следствия, ему недосуг разбираться, что, зачем и почему, и он неизбежно приходит к выводу, что его заманивают в ловушку. Получается своеобразный обман зрения, который вынуждает действовать определенным образом. По правде говоря, опасная штука такая путаница, тут бы самое время поостеречься, да не разобрать, что происходит. Мы переживаем то же самое, когда поранились обоюдоострым ножом, пытаясь швырнуть его в стену. Тот, кто действует, в ответе за вероломство, не наоборот. Ошибку совершает нападающий. Командиры, которые позволяют своим солдатам беззаботно приблизиться к противнику, не смыслят ничего в своем деле. У них голова забита стандартными маневрами.