Читать книгу "Черный русский. История одной судьбы Уцененный товар (№1) - Владимир Александров"

Привязанность Драйсдейла к Фредерику была неподдельной, пусть даже и с налетом бессознательного патриархального расизма. Драйсдейл родился в Пенсильвании и бо́льшую часть жизни прожил в Нью-Джерси, публикуясь в нью-йоркских газетах. Но то, что он говорил о Фредерике, выдает ностальгию по романтическому образу старого довоенного Юга, которую стали испытывать северяне в конце XIX века и которая была основана на предполагаемом рыцарском благородстве плантаторов и их благожелательных отношениях с довольными рабами. Драйсдейлу, кроме того, нравилось, что ему прислуживают, просто потому, что он был тучным, уже не молодым к своим сорока шести годам человеком (и действительно, он умрет уже через три года). Таким образом, для него было вполне нормально ожидать, что черный будет ему прекрасным слугой, думать о нем как о «мальчике», хотя тот был уже на третьем десятке; называть его «самбо»[12], «эбеновый» или «загорелый ангел», «смуглый брат»; и записывать его речь, преувеличивая нехарактерное для белых, малограмотное произношение (даром что Фредерик, по-видимому, научился смягчать свой родной акцент при общении с состоятельными белыми клиентами).

Драйсдейл, кроме того, скрыл настоящее имя Фредерика, называя его «Джордж». Здесь он проявил последовательность: точно так же он скрывал имена всех, кого он встречал в своих поездках, включая своего английского приятеля, очевидно из соображений защиты частной жизни. И все же его выбор имени Джордж могло быть также продиктовано обычаем, существовавшим у белых американцев: они называли черных слуг «общими» именами, лишавшими их индивидуальности. Ярким примером служат проводники в пульмановских вагонах: все они были черные, и многие из них были бывшими рабами, нанятыми после Гражданской войны. Пассажиры называли каждого из них Джорджем вне зависимости от их настоящего имени; они делали это автоматически и «в честь» предпринимателя Джорджа М. Пульмана, их нанимателя.

Драйсдейлу, конечно, было интересно узнать происхождение Фредерика, и он принялся расспрашивать его. «Я происходил из Кентукки, сар, – услышал он в ответ (Фредерик продолжал «трактовать» свое происхождение). – Живу по эту сторону океана около четырех годов, сар».

А зачем же он приехал в Европу? «Чтобы смотреть мир, сар».

Чувство облегчения, которое испытал Драйсдейл при появлении Фредерика, отчасти объясняется тем, что пропала необходимость мучиться с языком. Теперь вместо «de l'eau chaude» он мог просто сказать: «Принеси кувшин горячей воды». Фредерик же, напротив, говорил по-французски вполне свободно; он пояснил, что выучил его за те почти три года, что провел в Париже. Он приехал на Французскую Ривьеру несколькими месяцами ранее для дополнительного обучения языку – только на этот раз он уже хотел учить итальянский. К своему разочарованию он обнаружил, что итальянский, который можно было услышать в Ницце, был искажен французским и провансальским – древним языком этого региона, поэтому ему пришлось переехать в Монако. Но там итальянский тоже оказался искажен, поэтому через несколько недель он собирался ехать в Милан.

У Драйсдейла неоднократно была возможность проверить умение Фредерика говорить по-французски, и он был весьма впечатлен тем, насколько тот хорошо это делал. Особенно удивительна была культурная трансформация, которая отразилась в этом умении. Хотя Драйсдейл и говорил, что считает присущий Фредерику «диалект в стиле блюграсс» более музыкальным, чем ансамбль, играющий в общественном парке Монте-Карло, он при этом полагал, что «негритянский диалект» Фредерика имеет столь сильную власть над ним, что тот никогда не сможет говорить на «настоящем английском». Поэтому Драйсдейл и испытал настоящее потрясение, когда обнаружил, что «черный» южный акцент Фредерика совсем не повлиял на его французский – когда тот говорил с самим Драйсдейлом или же с французами прямо из Парижа.

Звуки, которые он неспособен ясно произносить по-английски, даются ему без труда по-французски. И очень любопытно получается, если говорить с ним на обоих языках. У него были хорошие учителя, и вот он изъясняется на прекрасном парижском французском – а в следующую секунду говорит мне на английском хлопковых полей: «Эт' сапоги сырые, они не заблестеют, сар».

Свой же французский Драйсдейл с сожалением признавал «неискоренимо плохим». Похоже, в соответствии с практикой того времени, языковые уроки Фредерика в Париже состояли не столько из занятий в классе, сколько из прогулок и поездок по городу в сопровождении опытного учителя и бесконечного подражания – повторения как практических, повседневных выражений, так и сопутствующих манер и жестикуляции.

Изящности французской речи, которую демонстрировал Фредерик, вторили его светские манеры, которые Драйсдейл описывал как степенные, утонченные, свойственные джентльмену. Ко всему прочему Фредерик был хорош собой. Рост его был чуть выше среднего, 5 футов 9 дюймов[13], и он был симпатичен – у него была темно-коричневая кожа и благородно пропорциональные черты: широкие скулы, большие овальные глаза, крупный нос и широкий рот, быстро растягивающийся в обаятельную улыбку. Кроме того, он любил стильно одеваться. Все в нем говорило о том, что он превратился в истинного гражданина мира, свободно ездящего по Европе, следуя своей прихоти, не беспокоясь о том, что он не сможет найти подходящую работу, как только это потребуется.

После того как он помог Драйсдейлу устроиться и почистил ему одежду, – «ни один слуга в мире не смог бы так, как может самбо, если захочет», – Фредерик пошел за книгой постояльцев, куда все гости были по закону обязаны вписать свои имя, домашний адрес и род занятий. Полиция ежедневно проверяла эти книги, поэтому гости должны были предоставлять о себе достоверные сведения. Но Драйсдейл беспечно пренебрег этим требованием: он попросил Фредерика не беспокоить его из-за таких мелочей и записать его под любым именем и с указанием любого рода занятий по своему усмотрению.

Фредерик был вовсе не прочь поиграть с биографией Драйсдейла, как он играл со своей собственной, когда ему это было выгодно. Годы успешного обслуживания клиентов в полудюжине стран на двух континентах превратили его в прекрасного актера и тонкого психолога. Кроме того, он стал слишком хорошо понимать человеческую природу, чтобы чересчур серьезно относиться ко всем тем добродетелям, которые, как предполагается, отражены в законах и общественных нормах. Вместо того чтобы доверяться абстрактным принципам, Фредерик ставил на личные отношения; и он мог быть очень щедр на душевное расположение.

Водрузив книгу в черном переплете на каминную полку, Фредерик принялся делать в ней запись – с выражением лица, по описанию Драйсдейла, показывающим, «что он прилагает огромные умственные усилия»; это неправдоподобное описание говорит больше о расистских проекциях Драйсдейла, чем об искусной и иронической, как оказалось, лести Фредерика. Со словами: «Годится ли эта, сар?» – Фредерик передал книгу Драйсдейлу, который со смущением понял, что слуга «скорее поменялся ролями» с ним. Он записал его так: «Почтенный Дж. У. Ингрэм, место жительства: Вашингтон, род занятий: сенатор Соединенных Штатов, предыдущее место пребывания: Париж, планируемый срок пребывания в Монако: две недели, планируемый пункт назначения: Каир, Египет».