Читать книгу "Демон искушения - Галина Владимировна Романова"

— Ага, рассказывай, — мать фыркнула, останавливаясь возле двери Фенечкиной квартиры, порыскала по старомодной сумке в поисках ключей, нашла их в кармане и вставила в замочную скважину, тут же не удержавшись, чтобы не уколоть, спросила: — Разве отец твой когда-нибудь ошибался?

— Папа… Он…

Маша замялась, не зная, что и сказать. Мать была великим провокатором, она запросто могла обронить эту фразу лишь для того, чтобы снова наговорить кучу гадостей об отце. А вовсе не за тем, чтобы доказать безупречность несения им службы. Она оказалась права. Мать тут же обрадовалась и понесла:

— Папа, он, конечно, не ошибается. Папа же у нас кто? Ангел! Это другие милиционеры способны на ошибку, на беспредел, на бессердечность, на выходки всякие, а папа нет! Папа у нас — супермент! Папа у нас… А ты знаешь, как мне с ним весело жилось все эти годы?! Знаешь, как это жить с мужиком, будто по протоколу! Будто на допросе каждый раз пребываешь?!

— Не врала бы ему, он бы и не допрашивал.

Маша всегда обижалась, когда мать начинала говорить так об отце, и спорила всегда с ней, но ни разу прежде не решалась ей намекнуть на то, что мать изменяла отцу. А теперь вот не сдержалась.

— Что-о-о?! Да как ты… — Мать швырнула на пол свою сумку, там что-то звякнуло, булькнуло, не иначе опять вчерашние щи из своей столовки притащила. — Как ты смеешь, мерзавка, говорить мне такие вещи?! Кто ты вообще такая?!

— Вообще-то я твоя дочь, — бунтовать так бунтовать, решила Маша. — И вещи я тебе говорю правильные. Ты же все время врала отцу. Врала, изменяла ему с дядей Федей. Деньги жилила отцу даже на сигареты, не говоря уж о том, чтобы дать ему на обед в кафе.

— Нечего! Не бариня, чтобы по кафешкам харчиться! — заорала мать, присела перед сумкой на корточки, ощупала ее, убедилась, что банка не разбилась и похлебка цела, повеселела чуть. Тут же ткнула по банке ногой. — Щи, вишь ли, ему мои не нравились! А какая разница?! Не такие, что ли, щи ему в его кафе подавали? Только эти бесплатные, а за те нужно было деньги платить. И от котлет морду вечно воротил. Ты, говорит, своих наделай. А эти чьи, морда ментовская? Эти чьи? Эти тоже мною выделаны… А что врала и изменяла… Правильно и делала. Бабий век короткий, пока он своих урок по подворотням ловил, я бы сорок раз состарилась.

— А с Фенечкой ты расцвела, да? — съязвила Маша. — С ним у тебя и времени свободного навалом, и денег. Да ты… Ты постарела с ним даже за эти месяцы! И одежду он тебе не покупает, хотя и обещал. И что-то я новой косметики у тебя не наблюдаю. Во всем тебе отец виноват, а Фенечка твой он…

— Ну что он?! Что?!

Лицо матери пошло красными пятнами. Руки затряслись, а губы повело вбок. Маша даже испугалась — не парализовало бы, давление у родительницы последнее время скакало без меры.

— Жлоб он, твой Федька, вот!

— Ах ты дрянь!

Трясущиеся руки матери взметнулись как-то грациозно даже, будто крылья усталой не виданной никем прежде птицы, и раз за разом принялись щелкать Машу по щекам.

— Вот тебе за жлоба, чей хлеб ты жрешь, мерзавка! Вот тебе за то, что мать у тебя врушка! Вот тебе за то, что мать у тебя потаскуха и папочке твоему изменяла! Вот тебе…

Она все что-то перечисляла и перечисляла, все щелкала и щелкала Машу по щекам, распаляясь все сильнее и сильнее. И останавливаться, кажется, даже и не собиралась вовсе. А Маша будто остолбенела. Ей даже больно вроде бы не было. Лицо горело, да. Но кто знает, отчего оно горело? Может, и не от пощечин материнских вовсе, а от стыда и обиды.

Как она могла ударить родную дочь из-за какого-то чужого дядьки?! Как не стыдно было поднимать на нее руку только из-за того, что Маша посмела нечаянно задеть его? А разве она была не права, обзывая дядю Федю жлобом? Да сто раз права, тысячу!

Он был жаден до безобразия. И мерзок в своей жадности настолько, что Маша уже за один стол с ним обедать садиться боялась. Почему? Да потому, что он всякий раз щурился в ее сторону, будто приценивался, и бурчал что-то про дармоедов и бездельников.

Маша прекрасно понимала, куда он клонит. Ей, видимо, надлежало помогать дяде Феде в его нелегком предпринимательстве, где он — с его слов — горбатился с утра до поздней ночи. Чем конкретно он занимался, она не знала и знать не желала. А матери сказала, что, если они начнут делать из нее поденщицу, повернется и уйдет к отцу. Она бы, конечно, и так ушла, но беда была в том, что отец ее и не звал вовсе. Сжался весь как-то, сгорбился, смирился с положением.

— Дура! — орала мать, когда Маша попыталась осторожно поделиться с ней своей жалостью. — Да его все устраивает! Нужна ты ему очень, как же! Проблемы с тобой, возись! А так пришел один и ушел — один. Да квартира свободная, всегда можно бабу на ночь привести. А станешь ты там жить, что тогда? Тогда уж постесняется. Не нужна ему, Машка, такая обуза, поверь мне. Не нужна!

Обузой быть отцу Маша не хотела. И, невзирая на свой невеликий возраст, прекрасно понимала, какими неудобствами может обернуться ее переезд к отцу. Нужно будет самой стирать на себя, что-то готовить, убирать в квартире. Она, конечно, помогала матери, но не во всем же. И вещи, которые поглаженными обнаруживались в шкафу, уж не ею были постираны и выглажены. Да и щи она самолично не варила, разогревала только. А уборку делала только в своей комнате.

Приходилось мириться и терпеть.

Но так было до утра сегодняшнего. До того момента, когда мать подняла на нее руку. И из-за кого?! Из-за Федьки своего! Который доброго слова не стоил! Машу воротило просто от рыхлого овала его лица. А кожа была такая… Такая, как рельеф на Луне, вот! Грузный, огромный, с большими лохматыми ручищами. Даже на спине у него росли волосы, и торчали пучками из-под майки в потных разводах. Копна черных кудрей, может, и могла выглядеть шикарной, мой Фенечка голову, когда полагалось. А так ведь от его башки овином несло за версту. Тьфу, одним словом, а не мужчина! И чего мать могла в нем найти, непонятно?

— Я тебе покажу жлоба, мерзавка, — уже много тише пробормотала мать, подхватила сумки и поволокла их в кухню, сильно сгорбившись. — Дармоедка… Правду Федя на тебя говорит. Давно пора к делу приставлять. Тем более что каникулы. Я все жалею ее, все жалею… Пусть, говорю, поспит в каникулы, а она все равно свет по двору скачет. И с кем?! Ладно бы путевый кто! А то с Максом-уголовником!

— Он не уголовник, — прошептала Маша сквозь слезы, прячась в своей комнате, успев подхватить телефон с тумбочки в прихожей. — Сами вы… Алле, Макс, это я!

— Что случилось?! — Он сразу почувствовал в ее голосе слезы. — Ты чего это опять ревешь с утра?! Че мамаша что-нибудь, да?

— Она меня… Она меня пощечинами, Макс… — И Маша заревела в полную силу, еле выговаривая: — Из-за Федьки своего, представляешь?! Я… Я же не виновата ни в чем! Я же… Это не я ее заставляю сумки таскать из столовой! И горбатиться потом весь день после ночной смены на него! Это не я, Макс…

— Слышь, Машка, ты это, того, давай успокаивайся.