Читать книгу "Осень надежды - Александр Аде"

Минут через десять ретируюсь. Сергуня даже не замечает моего ухода.

Забравшись в застоявшуюся «копейку», пронизываю сумеречный город, который беспредельным тонущим кораблем погружается в дождь и синеву, и швартуюсь у неказистой времянки Гудка, прикинувшейся чудом автосервиса. Возле нее, точно больные зверушки у дверей доктора Айболита, столпились нуждающиеся в лечении машинешки.

Кабинетик Гудка, освещенный простенькой молочного цвета люстрой в виде колокола, тот же, что и полтора года назад. Разве что на столе появился сильно убавленный в габаритах знаменитый памятник Петру I. Восседающий на вздыбленном коне крошечный самодержец непочтительно повернулся ко мне задом. Правая рука величественно простерта к стене, которая от пола до потолка увешана фотками в рамочках: солидные дядьки жмут руку Гудку – или он им.

– Дело у меня к тебе.

– А ты без дела не являешься, – язвит Гудок, что для него не характерно: он с детства серьезный и работящий.

Открываю плоскую коробочку с кусочком ядовито-зеленого пластилина внутри, протягиваю Гудку.

– Будь другом, сделай по этому слепку ключ.

(С прискорбием вынужден сознаться. Пока Сергуня упоенно малевал на картонке лицо Анны, я оттиснул бородку болтающегося на гвоздике ключа. Пластилин припас заранее. На всякий случай.)

Приземистый, с небольшим авторитетным животиком Гудок подносит к глазам трудовую ладонь с лежащей на ней коробочкой и молча, внимательно рассматривает оттиск, точно археолог, исследующий древнюю клинопись.

Его лунообразная, чуть лоснящаяся мордаха расплывается в хитренькой улыбочке Ильича, глазки суживает мудрый ленинский прищур.

– А зачем это тебе, Королек?

– Гудок, милый, никого обокрасть я не собираюсь, намерения мои чисты и благородны, как у героя старинной романтической пьесы. Ты мне веришь?

Пауза. Должно быть, Гудок обстоятельно взвешивает за и против.

– Помнится, – потупившись, говорит раздумчиво, и мне представляется, что он осторожно перекатывает во рту слова, прежде чем произнести, – ты во дворе был справедливым пацаном. А теперь рассказывай, что задумал.

Без утайки повествую о похищенном этюде Крамского.

– Так, понятно, – Гудок скребет выбритую щеку. – Только ведь я ничем таким никогда не занимался. А вдруг не выйдет.

– Не скромничай, у тебя золотые руки, для которых нет невозможного, – подпускаю я леща.

– Ладно, – хмурится Гудок, – оставляй. Попробую. Но многого не жди, может не получиться. «Копейку» твою поглядеть?

– В следующий раз.

Пожав его лапу, на которую я так надеюсь, отправляюсь в центр города, на пешеходную рекламно-торговую улочку имени Бонч-Бруевича. Перекусив в забегаловке, слоняюсь среди веселящегося молодняка, сияющих фонарей и окон, отовариваюсь съестным и возвращаюсь к мрачному зданию, в котором корпит Сергуня, создавая этюд к портрету Анны. Дождь как-то вдруг иссяк, и мокрый вечерне-ночной мир блестит, отражая огни.

Томлюсь я в «копейке» под окнами Сергуни недолго, вскоре появляется Анна, усаживается рядышком и заявляет с места в карьер:

– Он – художник божьей милостью. Даже не представляла, что в нашем городке есть такой волшебник. Между прочим, рассыпался в комплиментах. Интересовался, не было ли среди моих предков аристократов – или хотя бы мелкопоместных дворян. Настолько царственно я выгляжу.

Врубаю зажигание, давлю на педаль газа, и послушная рулю «копейка» выбирается на широкую центральную улицу, щедро политую электрическим светом. Между делом говорю:

– И ты, естественно, честно призналась, что твой род – Рюриковичи?

– Нет, – улыбается Анна, – честно призналась, что в моих жилах голубой крови нет ни грамма. Самая обычная красная, плебейская. Но он продолжал любезничать напропалую. Я сказала (как тобой было велено), что уезжаю на недельку в Париж и прошу до моего возвращения с портретом повременить. Тогда он заявил, что я сама – француженка чистой воды и напоминаю Анук Эме. Была такая знаменитая актриса в шестидесятые годы прошлого века. Ты смотрел фильм «Мужчина и женщина»?

Ощущаю укол ревности.

– С чего это он так тобой восторгался? Его любовница на четверть века моложе тебя, а уж какая куколка! Похоже, он всем позирующим бабенциям комплименты отвешивает. Чтобы больше заплатили.

Анна обиженно замолкает. Костеря себя последними словами, обнимаю ее, целую в висок, спрашиваю:

– Мною не интересовался?

(На этот случай она должна была намекнуть Сергуне, что я – связанный с криминалом подпольный безнесмен.)

– Нет… как ни странно, – в ее голосе змейкой проскальзывает ехидца.

За свою достаточно долгую жизнь я заметил: в любой женщине, даже в Анне, сидит ядовитая баба. Только в одной этой бабы сотая доля процента, а в другой – все сто. Но есть обязательно.

– Ну и славно. Ты умница и свою роль сыграла на пять с плюсом.

– Льстец, – качает она головой.

Подаю «копейку» к обочине, жадно припадаю к губам Анны, раскрытым и мягким.

* * *

Когда утром я забирал готовый ключ, Гудок, демонстрируя свою работу, так и сиял от торжествующей гордости мастера: «Нет, Королек, ты погляди. Это ж произведение искусства! Вот только подойдет ли? Ты уж мне сообщи. Если что, переделаю».

Ключик и впрямь был изготовлен с любовью и посверкивал, как дорогая безделушка.

Сейчас около полвторого дня. Скучаю в «копейке», терпеливо поджидая Сергуню возле дверей серо-коричневой махины. Пора бы хлопцу показаться на улице. Самое время перекусить, небось, ресторанчик восточной кухни уже заждался.

Ага, вот и наш маленький Леонардо да Винчи. Усевшись в «тойоту», он отправляется в царство шашлыков, мант, люля-кебаба, плова, шербета, рахат-лукума, бешбармака и прочего жирного, острого и сахаристого.

Ну, теперь мое время.

Чувствую себя, как паскудник Германн из «Пиковой дамы», крадущийся к старухе, чтобы выпытать тайну трех роковых карт. Как там, у Сан Сергеича сказано? «Легким и твердым шагом»? Именно таким манером, легко и твердо взлетаю на шестой этаж. Как и пушкинскому Германну, мне фантастически фартит: коридор совершенно пуст. Более того, хоть и с некоторым трудом, но все-таки удается отомкнуть дверь Сергуниной мастерской. Подошел ключик!

Твердо дав себе полчаса времени, тщательно обыскиваю каждый уголок, однако этюда не обнаруживаю.

Не нахожу и на следующий день, в воскресенье. И с горя притаскиваюсь вечером к детективщику.

С момента нашего знакомства в «Книгомане» мы общались четыре раза и перешли на «ты». Поначалу я вежливо именовал его «рашен Конан Дойл», потом попроще: Кондойл и, наконец, стал называть Кондором. Это ему явно льстит: еще бы, кондор (как я узнал из энциклопедического словаря) – самая крупная из хищных птиц. Размах крыльев до трех метров – если я, например, руки раскину, около двух метров будет.