Читать книгу "Украденный роман - Франсуа Нурисье"

Грубое слово

Вечером в воскресенье 11 сентября, когда человек, которого я еще не называл «моим охотником», торжествующе сообщил, что в его распоряжении находится украденная рукопись, я, помнится, сидя в одиночестве перед телефоном и пишущей машинкой, невольно воскликнул — да простит меня Бог — «черт возьми!»; выражение, произнесенное шепотом, стало от этого не менее резким.

Как, неужели я совсем не радовался?

Так вот, откровенно признаться, нет.

Насколько я был рад заполучить назад мою записную книжку с адресами, наши паспорта, а главное — кое-какие фотографии: фото Сесили в Неваде в 1964 году, давние снимки детей в Шильоне, Венеции, на Корсике, которые я считал навсегда утраченными, — настолько возвращение рукописи меня озадачило. После семи недель рассказов о краже и стенаний я, как говорится, поставил на этом крест. Я привык быть жертвой (жертвой, виновной в легкомыслии) глупого происшествия, потрясающего, но малозначительного, к тому же отныне переваренного. Я не имею обыкновения прибегать к языку психоанализа, но на этот раз выражение «работа скорби» («внутрипсихический процесс, наступающий вслед за утратой объекта привязанности», — поясняет словарь) мне показалось столь верным, что я решительно его присвоил. Да, я работал над тем, чтобы избавиться от чувств смятения, гнева, уныния, какими наградила меня эта необычная кража. Мой метод, очень простой, напрашивался сам собой: он заключался в том, чтобы преуменьшать ценность «утраченного объекта привязанности», систематически подвергать сомнению качество, необходимость, интерес украденного-улетучившегося текста. Я даже прибегал — это вам известно — к иррациональным аргументам. «Потому что текст не должен был появиться на свет, то есть быть напечатанным. Мой добрый ангел пожелал избавить меня от оплошности и провала. Не желая этого, не сознавая этого, я отдал мою работу в руки, которые отняли ее у меня. Мое душевное равновесие, несомненно, требовало этого похищения. И т. д.». Можно было составить себе представление о подобной диалектике по первым страницам этого эссе, написанным по горячим следам: нетрудно заметить, что день ото дня она приобретает определенную форму и укрепляется.

Начиная с воскресенья 11 сентября, ознаменовавшего конец дурного сна, я убедился в неожиданной пользе, которую приносили мое поведение и мои рассуждения. По-прежнему позволяя самым великодушным и любезным из моих утешителей наделять украденный роман достоинствами и значительностью, чего он, конечно, не заслуживал, я на собственном тайном суде предавался противоположной работе, подрывной работе поношения, чью силу воздействия я смог оценить спустя менее двух месяцев после того, как ею занялся. Способный обесценивать все то, что мною создается, я легко брал на себя роли самоцензора и язвительного критика. Я любезно, скромно, с видом покорной и страдающей жертвы принимал соболезнования, но в глубине души безжалостный голос ругал эту ласточку и выносил приговор, что по тем или иным причинам она никогда не будет летать. Вернуть мне «Ласточку» значило припереть меня к стенке. Когда-то подобную склонность моей натуры я изучал на том, что называют сердечными делами. Я был неспособен страдать, если меня бросала женщина, ибо задолго до угрозы разрыва в определенной степени ограждал себя от любого возможного страдания, готовясь разлюбить первым.

Достав из найденного чемодана нетронутую рукопись, я сначала проверил — хватило беглого взгляда, — что все листы целы, потом, не перелистав ее, не перечитав ни одного пассажа, хотя бы из простого любопытства, поскольку уже начал забывать имена героев и последовательность эпизодов, запер ее в ящик и больше о ней не думал. В клетку ласточку! Через две недели я с красным карандашом в руке стал перечитывать рукопись, бросая на нее недоверчивые взгляды.

С нашими рукописями у нас складываются изменчивые, страстные, склонные к крайностям отношения. Я слышал, как X и Y жестоко насмехались над своей текущей работой; Шардон, прищурив от счастья глаза, читал мне наизусть последнюю написанную им страницу; Арагон целый час или дольше, внимательно следя за моей реакцией, с виолончельным вибрато в голосе читал пятнадцать — двадцать своих больших листов, исписанных без помарок и вставок. И усмешки, и наслаждение, и «взмахи смычка» выражали, наверное, общую всем писателям тревогу. Тот же писатель, который поносит себя и свою работу во время ее завершения, будет всеми средствами ее защищать, когда она выйдет в свет. В отношении текста, который он, по его словам, какое-то время считал обреченным быть выброшенным на помойку, он не потерпит ничего, кроме фимиама, каким окуривают шедевры. Я, конечно, не составляю исключения из этих банальных правил.

Чем же объяснялось, что в случае «Ласточки» мое суждение ограничивалось только критикой, ухудшалось, не содержало даже намека на улучшение оценки? Разочарование и отвращение, казалось, отвергали всякую надежду на выздоровление.

Я перечитал рукопись в один присест, сначала довольно быстро, чтобы составить о ней общее представление, потом довольно медленно, чтобы в свойственном мне ритме, держа в руке бдительный карандаш, внести в нее исправления, необходимость которых бросалась мне в глаза. Я не позволил себе преждевременно прервать чтение, слишком поспешно признать текст безнадежно плохим и даже чрезмерно распространяться о моей неудаче. Когда хроникер из газеты просил меня по телефону рассказать ему потерянный и обретенный роман, я, разумеется, отказался это сделать.

— Ну хотя бы первую фразу! — настаивал он.

— Пожалуйста, — ответил я, — вот она: «Я царственно вошел в твое лоно».

— Я плохо расслышал…

— Вы отлично слышали… Повторяю по слогам: «…цар-ствен-но во-шел…»

Он напечатал эти шесть слов, вероятно, из-за удачного средневекового глагола[13], смутившего его. Спустя четыре дня я получил письмо от незнакомца, который отчитывал меня: «Я сожалею, сударь, что Вы нашли Вашу рукопись и вскоре предложите нам ее прочесть; мне жаль Вас, если в ней содержится много столь же уродливых и варварских слов, как тот неологизм, который, по Вашему собственному признанию, Вы осмелились употребить в ее первой фразе!»

Из этого письма, которое, похоже, не страдало классическими пороками анонимности (хотя случается, что аноним выдумывает фамилию и подписывается ею, придумывает адрес и старательно выводит его на конверте, лишь бы успокоить свою совесть), мне запомнилось, что мой корреспондент жалел меня за то, что моя рукопись нашлась. О, я был с ним вполне согласен! Я немедленно снова начал ее перечитывать: второе чтение показалось мне еще более катастрофическим, чем первое. Я написал моему брюзге, расхваливая ему возвратный глагол «se royaumer», указал происхождение слова и ссылки на его употребление (Уильям Пьерумбер. «Исторический словарь невшательского и франко-швейцарского наречия». Невшатель, 1928, и Ален Николье. «Словарь швейцарских слов французского языка». Женева, 1990), даже признался в том, что я виноват в легком изменении смысла этого глагола, но не удостоился никакого ответа. Либо раздражительный лексиколог решил на этом со мной порвать, либо его адрес и фамилия действительно были выдуманными, и поэтому мое письмо (не подписанное, чтобы оставить шанс случаю) выбросили на помойку.