Читать книгу "Белосток-Москва - Эстер Гессен"

Словом, назавтра я отправилась в поликлинику МВД с направлением на обследование. Мне до сих пор не забыть злорадство, с каким я переходила из кабинета в кабинет: мой «пятый пункт» у всех вызывал изумление. Вероятно, уже ряд лет здесь не проходил медосмотр ни один еврей. Буквально все сгорали от любопытства и настойчиво расспрашивали меня, на какую работу меня берут в министерство. Я же отказывалась отвечать, заявляя, что это государственная тайна. Наслаждаясь их разочарованием, я уже под самый конец зашла к окулисту, и тот, к моему ужасу, меня забраковал. Сказал, что с таким дефектом зрения в их министерстве работать нельзя. Иванова, к которой я прибежала прямо оттуда, пришла в ярость и отчаяние. «Я же тебя специально спрашивала!» — кричала она. И прямо при мне позвонила заведующему поликлиникой, но тот сказал, что его следовало предупредить заранее. Теперь он уже ничего сделать не может, только через полгода, когда сегодняшние документы сдадут в архив, меня можно будет вторично направить на комиссию. Раньше, увы, никак нельзя. Я твердо обещала расстроенной Ивановой, что через полгода явлюсь к ней снова, и отправилась домой. Я тоже была ошарашена и огорчена, но при этом думала, что это, быть может, перст судьбы: Бог не хочет, чтобы я работала в этом ведомстве даже на безобидной должности переводчицы с иврита.

И в самом деле, судьба сжалилась над нами: спустя два или три месяца маме позвонила ее бывшая коллега по Институту военных переводчиков и сказала, что в журнале «Советская литература» на иностранных языках создается польское издание и там нужны переводчики на польский, правда, для внештатной, но постоянной работы. Волнуясь, мы пошли туда обе на следующий же день. Нас принял ответственный редактор польского издания Валериан Арцимович — переводчик польской поэзии, бывший майор 1-й Польской армии, сформированной в СССР, поляк, рожденный в России и до войны уже успевший побывать в лагерях из-за своего польского происхождения. (Его освободили досрочно, так как, когда в СССР в 1943 году начали формировать Польскую армию — поначалу Дивизию им. Костюшко, — оказалось, что среди бывших граждан Польши, годных к военной службе, почти не осталось этнических поляков, всех увел с собой генерал Андерс. И тогда стали советских поляков выпускать из лагерей — не формировать же, в самом деле, польскую дивизию из одних евреев.) Арцимович, побеседовав с нами, велел нам сделать пробные переводы и примерно через неделю, когда их одобрила внештатный редактор-стилист Мария Долинская, объявил нам, что мы выдержали испытание и отныне будем регулярно переводить для журнала. А еще через какое-то время, когда я принесла очередной перевод, Арцимович предложил мне штатную должность контрольного редактора. Моей радости не было предела. Поначалу я, правда, опасалась, что меня, как всегда, не утвердит отдел кадров, но потом поняла, что для некоторых специальностей в этом смысле делаются исключения. Ведь польским читателям «Советской литературы» трудно было бы объяснить, что тексты переведены неграмотно по той причине, что в Москве нет людей с подходящей анкетой, хорошо знающих польский язык. Те этнические поляки, которые не ушли с генералом Андерсом, в подавляющем большинстве репатриировались в 1946–1947 годах, и у отдела кадров не было выбора (точно так же, как незадолго до этого — у отдела кадров МВД).

Меня утвердили. И конечно же, когда ровно через полгода после того злополучного медосмотра позвонила капитан Иванова, я ей сказала, что вопрос о моей работе в МВД снят с повестки дня, поскольку я уже работаю в другом месте. А еще через год, когда нам добавили в штатное расписание вторую редакторскую должность, на нее опять-таки приняли еврейку, Анну Крейдлину из Ровно, которая как раз окончила польское отделение филфака МГУ. Во время войны в Ровно у нее погибли родители и брат (сама она накануне войны приехала в гости к московской тете), а воспользоваться репатриацией она не смогла по той же причине, что и я: у нее тоже был муж, родившийся в СССР, и маленький сын от этого брака. Чуть позже в том же 1950 году у нас появилась еще одна сотрудница (два корректора и машинистка, пожилые женщины, работали в редакции с самого начала), редактор-практикант, на этот раз чистокровная полька, родившаяся в Польше, Эва Василевская, дочь известной писательницы и общественной деятельницы Ванды Василевской, чьи ортодоксально коммунистические взгляды она, кстати сказать, никогда не разделяла. Мы все три дружно работали вместе более сорока лет, до момента закрытия нашего журнала. Впрочем, у Эвы был в штатной работе длительный перерыв, о причинах которого мне хочется рассказать.

Эва, как уже говорилось, поступила на работу в качестве редактора-практиканта. Из самого названия следовало, что это занятие временное. И действительно, редакторы-практиканты из других языковых редакций (наш журнал выходил в ту пору на пяти языках — польском, английском, испанском, немецком и французском, позднее появились также японское, венгерское, чешское и словацкое издания), попрактиковавшись у нас, находили себе работу в других местах. Но организаций, где требовался бы редактор со знанием польского языка, в Москве тогда практически не существовало. Неудивительно, что Эва расстраивалась по этому поводу, и, проработав у нас пару лет, на очередном производственном совещании, которое проводил тогдашний главный редактор журнала Николаев, она попросила слова и сказала, что хотела бы узнать, какие у нее перспективы на будущее. Нельзя же быть практиканткой до бесконечности. О чем, мол, думало руководство, учреждая такую должность? Николаев очень смутился (как-никак претензии предъявляла дочь Ванды Василевской, с которой нельзя было не считаться) и ответил, что Эва совершенно права, руководство в ближайшее время займется этим вопросом и какой-нибудь выход, несомненно, найдется.

Выход действительно нашелся очень скоро: Николаев и его заместитель Яковлев оперативно решили, что проще всего будет уволить меня и на мое место назначить Эву. Они вызвали моего начальника, Арцимовича, и сообщили ему о своем решении. Я знаю, что Арцимович возражал и всячески пытался меня отстоять. Во-первых, он меня ценил как работника, а во-вторых, был возмущен такой вопиющей несправедливостью. Но начальство ему заявило, что в нашей редакции неприлично много евреев (наша машинистка и одна из корректоров тоже были еврейками), что Анна хотя бы комсомолка, а я даже этим похвастаться не могу. Кроме того, они знают, что я хорошо перевожу и постоянно подрабатываю переводами для журнала, так что без куска хлеба не останусь, смогу переводить и дальше. Когда Арцимович, вернувшись от начальства, передал мне этот разговор, я была совершенно убита: прежде всего это значило, что мои заработки сократятся как минимум вдвое. Ну и меня удручала моя полнейшая беспомощность в этой безобразной истории. Я решила объясниться с Эвой, но не успела: на следующий день, когда ее вызвал к себе Николаев (я, считая, что терять мне уже все равно нечего, пришла на работу с большим опозданием) и сообщил, какой прекрасный выход найден руководством, Эва прямо тут же в кабинете попросила дать ей листок бумаги и написала заявление об уходе. Потом вернулась в нашу комнату, сказала мне, чтобы я не волновалась, она не намерена строить свою карьеру на чужих костях, попрощалась с нами и пошла домой. С той поры она много лет работала у нас в качестве внештатного переводчика. Кроме того, переводила понемногу на русский язык произведения польских авторов и, главное, писала детские сказки. У нее в разные годы вышло несколько сборников этих сказок. На штатную же работу в нашей редакции она вернулась без малого четверть века спустя, во второй половине 1970-х годов, уже в совершенно ином качестве. Тяжело и неизлечимо заболел Валериан Арцимович (вскоре после этого он скончался), и тогдашний главный редактор журнала, писатель Савва Дангулов, предложил Эве должность ответственного редактора нашего издания. С той поры и до самого закрытия журнала в 1991 году она была нашей начальницей, и нам очень хорошо работалось вместе. Теперь она не работает, но активно занимается общественной деятельностью, состоя членом правления организации польского землячества в России «Польский дом». А я всю жизнь помню ее благородный поступок 1950-х годов, потому что убеждена: далеко не каждый повел бы себя так и подобной ситуации.