Читать книгу "Я верую - Я тоже нет - Жан-Мишель ди Фалько"

Понимаешь, что я испытываю в такие минуты? Состояние блаженства, которое кое-кто пытается обрести с помощью особых средств.

Бегбедер: Намекаешь на тех, кто готов с этой целью подсесть на кокс или воспользоваться бульбулятором?[21]Тем не менее, если б, как ты выражаешься, «особые средства» не действовали, не оказывали эффекта на потребителя, не было бы ни дилеров, ни мафии счастья.

Ди Фалько: С моей точки зрения, речь идет скорее о наслаждении и бегстве от реальности.

Бегбедер: Так и есть. Можно говорить о бегстве. Наверное, в этом разница.

Ди Фалько: Возвращаюсь к моему вопросу: приходилось тебе испытывать такие мгновения счастья?

Бегбедер: В свою очередь повторюсь. Когда родилась дочка, в то мгновение меня коснулось счастье. Сначала мне протянули сверток, что-то шуршащее, синее и довольно липкое. А потом это что-то открыло глаза и… никогда у меня не было таких необыкновенных ощущений! Знаешь, что я ей сказал? «Добро пожаловать». Она смотрела на меня, и мне ее вручили. Произнесу банальность, в которую, однако, верю: кто не пережил этого, тому не понять.

Занимаясь любовью с кем-то, кого мы любим, кто любит нас, мы тоже прикасаемся к счастью. Опять-таки ты не знаешь, что упускаешь… Конечно, это источник удовольствия, но и нечто гораздо большее. Нечто вечное. Я помню каждый из моих лучших оргазмов. Могу точно указать дату и место десяти моих высших достижений, да-да! Наркотики, алкоголь после этого – лишь мимолетные радости. Да и слово «радость» тут – преувеличение. Пожалуй, это способ отвлечься, сбежать, забыть тревогу.

Ну и что, спросишь ты: одурманившись на славу и удачно с кем-то переспав, становишься счастливым? Как сказал Бодрийяр: «Что делать после оргии?» Апокалиптический гедонизм Запада, это бегство вперед, к роскоши, комфорту, потреблению, доходит до стадии, когда наступает отвращение. Пусть у тебя хоть три спортивных машины, и ты спишь с моделью, и вхож в «VIP Room» и тому подобные модные заведения – счастливым от этого не будешь. Стало быть, чего-то не хватает. Может, как раз в этом заключается последний шанс для Церкви. Вероятно, последний шанс Бога – разочарование, к которому мы, кажется, близки, в частности, когда замечаем урон, нанесенный окружающей среде, природе, потепление на планете, разрушение всего, что любим. Возможно, в какой-то момент человек осознает происходящее, что приведет нас, допустим, не к Богу, но к новой иерархии приоритетов. В чем смысл нашего присутствия здесь? Я стараюсь быть оптимистом, двигаясь в том же направлении, что и ты. Например, я имею в виду романы Венсана Равалека «Венди 1» и «Венди 2», где речь идет о колдовстве, шаманстве, но также о Боге, «Театр операций» Мориса Г. Дантека, где много говорится о его обращении в католичество. Я думаю о романах Уэльбека, проникнутых сожалением об отсутствии абсолюта. Визит в таиландский публичный дом не возвысит тебя в собственных глазах. Все эти романы, как и произведения Камю, Сартра и других, рассказывают истории людей потерянных. Такова характерная черта литературы XX века, описывающей блуждания человека без Бога.

Глава X О смерти

Бегбедер: Наше общество одержимо идеей смерти, и это логично.

Ди Фалько: Однако сегодня делается все, чтобы спрятать смерть, забыть ее, скрыть от людских глаз. Не хочется брюзжать (мол, «то ли дело наше время!»), но полезно все же напомнить, как выглядел обряд похорон, поколениям, которые уже этого не застали.

Помню, как в деревне и в некоторых маленьких городках гроб от дома до кладбища несли на руках. Позднее стали использовать запряженную лошадью повозку. Траурная процессия двигалась на глазах у всего народа. На дверях дома усопшего вешали черные занавеси в знак траура. Черная повязка на рукаве или черный креп на лацкане говорили о скорби родственников.

В наше время люди нередко умирают не дома, а в больнице. Покойника везут по городу на предельной скорости, чтобы не создавать пробок. Тайное бегство, да и только. Ни занавесей, ни знаков траура – разве что уведомление в газете, в рубрике некрологов. Очевидно, современное общество хочет, чтобы мы забыли о присутствии смерти в нашей жизни, стремится поддержать иллюзию, будто смерти нет.

Бегбедер: А гении маркетинга, как будто споря с судьбой, замаскировали День Всех Святых, узаконив Хеллоуин. Теперь не мы навещаем покойников – они сами являются к нам в гости с тыквой на голове. Вот уж настоящий камуфляж. В роли этакого представителя семейства двудольных, с тыквой вместо башки, тебе не до раздумий; другое дело, когда навещаешь могилы умерших близких.

Ди Фалько: Своего рода нездоровый культ, у которого чисто коммерческие цели.

Бегбедер: Распродажа пластиковых тыкв в «Монопри».

Вспоминаю прогулку по Пятой авеню в Нью-Йорке, где я увидел не одну сотню прохожих с нарисованным на лбу черным крестом. Впечатление сильное! Я недоумевал, что бы это значило, и, поднимаясь навстречу этому людскому потоку, пришел к собору Святого Патрика.

Ди Фалько: В пепельную среду[22]священник чертит пеплом крест на лбу верных.

Бегбедер: Во Франции тоже? Никогда не видал.

Ди Фалько: Потому что эти верующие тебе не попадались или они стесняются идти по улице с крестом на лбу! Но в первый день поста они приходят в церковь на мессу, и служба завершается напоминанием, что все мы созданы из праха, пыли и вновь обратимся в прах.

Бегбедер: Это мне нравится больше, чем Хеллоуин. Смерть достойна лучшего, чем просто насмешка.

Ди Фалько: Да, мысль о смерти невыносима, а суть жизни еще и в том, чтобы научить нас идти навстречу неотвратимому концу земного пути. Мы начинаем умирать, едва родившись, едва раздался наш первый крик. Не говоря о физической смерти в финале, надо учесть, что мы для многого умираем в течение жизни: отказываемся от всего ненужного, недолжного или невозможного.

Бегбедер: В результате прогресса медицины больные люди живут дольше, чем в прошлом. Итак, продление жизни оставляет нас на более долгий срок наедине со смертью. Отсюда – вездесущий страх, а успокоение обретают в вере в Бога. Она помогает победить смерть, поскольку утверждает идею продолжения жизни после земного конца. Если понятие Бога родилось из страха смерти, тогда для меня Бог – это литература. Сервантес, Шатобриан, Хемингуэй одолели время и навсегда остались живыми. Они победили смерть. Диалог с этими бессмертными творцами продолжается, хотя они отсутствуют. Бог и литература обещают нам одно и то же: жизнь после смерти. Именно потребность войти в будущее заставляет верить или писать. Все верующие – несостоявшиеся писатели. Все писатели – неудовлетворенные верующие.

Почему я пишу? Почему меня влечет литература, выступаю ли я в роли критика, издателя или автора? Почему мои дни целиком посвящены книге? Вероятно, потому, что мой собственный Бог, который избавляет меня от страха смерти, – это литература. Им может быть и искусство. Так человек достигает бессмертия.