Читать книгу "Шмотки. Роман из мира моды - Кристин Орбэн"

Но меня более всего впечатлило вовсе не убранство гостиной.

Возле окна, обращенного в парк, вокруг декорированного, как балетная прима, столика нас дожидались четверо мужчин (у каждого слева под мышкой белый пудель), стоя за предназначенным каждому стулом.

Они были одеты в одном стиле, в одном цвете – серовато-жемчужной гамме побережья, из кармашка пиджака у каждого торчал уголок белого, тончайшего хлопка платочка, сложенного не уголком, а прямоугольником. Недоставало лишь котелков, тогда они выглядели бы так, словно только что сошли с холста Магритта. Мужчины, с которыми я имела обыкновение общаться, пожалуй, добавили бы к этой модели несколько перьев, чтобы довершить картинку.

Их пиджаки отличались лишь со спины; огибая стол, чтобы добраться до назначенного мне места, я обнаружила, что один из них был застегнут на среднюю пуговицу, тогда как полы трех других были слегка распахнуты, что придавало шерстяной фланели некий динамизм - предел современности для этих серых мужчин. Снобы уселись, и завитые пудели с мордочками, заостренными, как носы их ботинок, скользнули им на колени.

Пятый мужчина прибыл несколько секунд спустя после нас с МТЛ. Вылитый Кевин Костнер. Он явно не принадлежал к клану Ламорлэ, это было очевидно. Несмотря на несомненный шарм, он выглядел достаточно естественно, эдакий органичный способ быть самим собой в необычном окружении. Именно это показалось мне наиболее привлекательным в мужчине, которого мне представили, будто это сам Господь Бог. МТЛ так и сказала: «Знакомьтесь, это Бог». У Бога не было ни имени, ни фамилии. Этот Бог был одет в рубашку цвета хаки с засученными рукавами, а под ней зеленоватая футболка, и изрядно помятые брюки багги, оснащенные бесполезными карманами. Подходящее одеяние для шествия по водам. Я почувствовала, что никто, даже МТЛ, не смог бы заставить его повязать галстук на шею. Этот наряд, должно быть, был униформой, выбранной им раз и навсегда, чтобы упростить себе жизнь. Разрешенная в пятницу свободная одежда, ставшая повседневной. Мужчинам в униформе недоставало воображения, фантазии, я заподозрила в них докучную манию величия. Изо дня в день носить один и тот же костюм – это еще более претенциозно, чем постоянно переодеваться, за этим таится страх, что тебя спутают с кем-то. Впрочем, этот Бог, наверное, был скучным, как дождь, – хоть дождь и не был скучным: благодаря нему придумали плащи макинтоши и накидки с капюшоном, как у Белоснежки, в такую даже я наряжаюсь в хорошую погоду. Бог не носил украшений, в то время как запястья остальных оттягивали манжеты, отягощенные пуговицами в виде карточных мастей, где черви и буби были из рубинов, а пики и трефы из черного агата Золотые мячи для папаши-гольфиста, стремена для пажа, который должен был принять рыцарские доспехи, удила и шпоры, врученные им при крещении, четверка тузов для игрока в бридж; у старшего, самого элегантного, – барочные жемчужины, окружавшие бриллиант-кабошон. Их золотые и платиновые часы были плоскими, как папиросная бумага. Разумеется, Бог со своими водонепроницаемыми часами «Сейко» для ныряльщиков и перламутровыми пуговками на рубашке – из тех, что продают дюжинами в любой лавочке, – несколько выбивался из ряда.

Но, к счастью, все это, похоже, его не слишком занимало.

Он в два счета проглотил свой хлеб. Стоявший позади него метрдотель заметил это и, ухватив серебряным зажимом второй кусок, подсунул его под вышитую льняную салфетку, лежавшую на хрустальной тарелочке. Бог любит хлеб. Нормально.

Он едва не совершил второй промах: усаживаясь, он не выпустил из рук изрядно потертый кожаный портфель – похоже, он не часто с ним расстается, – но, встретив испытующий взгляд МТЛ, осекся.

Я, закованная в свои идиотские шмотки, чувствовала себя не в своей тарелке; МТЛ явно оценила меня невысоко; шикарную хипповую девицу, эксцентричную Бобо, баба, подобную мне, она бы приняла без малейшего смущения, даже напротив. Я же благословляла небеса за то, что в своем желании нравиться не опустилась до такой развязности, как буржуазная силиконовая униформа, лак «Эльнетт» и тонкий слой крем-пудры «Бэби браун» – боевая раскраска, типичная для завсегдатаев суперотелей типа «Релэ», «Ритц» или «Стреза». Я люблю окутывать тело, но не лицо. И все же мой наряд имел некоторые преимущества: я замела следы.

Бог опустошил в один прием бокал предложенного ему «Линч-баж 55». Нормально. Бог любит хлеб и вино.

Бог поглядывал на меня поверх своего бокала. Ненормально. Он видит молодую женщину, одетую от Ива «снизу». В этом еще нет трагедии. Его обманет моя наружность, он примет меня за типичную обывательницу, а не за представительницу богемы, и всего-то. Шмотки для того и служат: ими для того и обзаводятся все, кроме гениев или недоучек, которые попросту читают между строк заданный им текст.

Может, МТЛ нарекла его Бог, потому что он гений?

Я вдруг увидела его обнаженным. Я порой представляю себе людей без одежды. Мускулистые сильные плечи, накрытые легчайшей чашей плоти – нежной паркой, подбитой гусиным пухом. Живот раздувается, как в конце лыжной гонки, когда спортсмен готов рухнуть, отдав все силы без остатка. Поросль на груди такая же темная, как и волосы на голове,– классика, не надо быть ясновидящей, чтобы утверждать, что у брюнетов волоски на груди всегда темные. Сложнее с блондинами, у которых может не быть светлых волосков на груди. Положим, у того снобского брюнета, что сидел напротив меня, они были светлые. С точки зрения волосяного покрова довольно простой случай. Я даже заподозрила, что он подсадил себе волоски на груди, чтобы выглядеть брутально- мужественным на любовном фронте. Я представила, как он разрывает платье и, смяв, бросает его на землю или даже вцепляется партнерше в волосы, безжалостно круша прическу,– неделикатный тип.

Взгляд мой, то и дело приникавший к Богу, не опускался ниже пояса, на пряжке ремня, слава тебе господи, не было никакого обозначения фирмы. Достаточно обнаружить трусы «Ralph Loran» или, скорее, плавки «Нот», чтобы потом всю жизнь избегать этого мужчину, будь он даже хорош собой, как Кевин Костнер в фильме «Телохранитель». К тому же мои наблюдения были поневоле ограничены: его защищал столик из ценной древесины, накрытый скатертью и мольтоновой тканью. На нем стояли статуэтки из фарфора «бисквит», отлитые в XVIII веке, и небольшие плетеные корзинки, на старинный манер наполненные распустившимися, как пионы, розами, увитыми плющом, который тянулся к нашим тарелкам.

На фоне сих утонченных укреплений казалось, что четверо мужчин в серых с перламутровым отливом костюмах посажены здесь для декора; их я не могла представить обнаженными: вообразить их нагишом или в пижаме было просто невозможно.

Рядом с ними Бог выглядел как воплощение мужского начала, и, несмотря на мой наряд, стиравший меня из списка живых, я задала ему вопрос:

– Вы сами назвали себя Богом, как другие величают Иисуса?

– Это я назвала его Богом, потому что до сих пор жива лишь благодаря ему, – вмешалась МТЛ со своего места, стремясь голосом как бы затушевать эту информацию, чтобы воспрепятствовать мне в случае, если я зайду слишком далеко и попытаюсь выразить ей сострадание, она даже сменила тональность. Ее голос вдруг сделался легким и более высоким. Затем она продолжила, пригладив волосы: – Мне совершенно не удается как следует всех представить, настолько я свыклась с тем, что все друг с другом знакомы... Дарлинг, позвольте представить вам: Жан-Габриэль Монтене, профессор-гематолог. Жан-Габриэль, это Дарлинг. Ну вот, дети мои, теперь вы знакомы.