Читать книгу "Кристаль - Поль-Франсуа Уссон"

Комиссар чихнул, верхняя часть его тела заколыхалась. Из груди донесся сипящий звук — как будто со свистом раздулись кузнечные меха. Можно подумать, этот человек готовится испустить последний вздох… Анжела тактично отвернулась.

— Kaffe? — хрипло спросил он.

Не раздумывая, Анжела кивнула. Этой неожиданной любезности оказалось достаточно, чтобы она тут же забыла о своем возмущении. Бьорн протянул руку к двери, распахнул ее движением указательного пальца и крикнул в коридор, чтобы принесли кофе, сию же секунду. Два кофе.

В ожидании бодрящего горячего напитка Анжела снова взглянула на три лежащие перед ней на столе фотографии и вздрогнула от отвращения. Таких снимков ей делать не доводилось. Ничего не скажешь, они были сделаны профессионально в плане освещения и контрастности, но отображали под разными углами одну и ту же жуткую действительность: проломленный череп итальянской чемпионки, лежащей на скамье в сауне.

Странно, но эти глянцевые черно-белые снимки вызвали у нее ощущение дежавю. Она отогнала эту мысль и уже хотела протянуть руку, чтобы перевернуть фотографии, но ей это не удалось.

С некоторым недоумением она смотрела на свою застывшую руку, лежащую на подлокотнике кресла. Только сейчас Анжела заметила, что снова дрожит, постукивая зубами. Ну конечно. Чтобы хоть как-то размять руку, она с трудом достала носовой платок и шумно высморкалась.

Принесли кофе в высоких картонных стаканчиках с пластиковыми крышками. Напиток оказался некрепким, но горячим; у него был легкий привкус картона. Анжела медленно пила, глядя на Бьорна так пристально, словно хотела взглядом пригвоздить его к стене.

Когда она почувствовала в его дыхании слабый запах алкоголя, все то невольное уважение, которое он внушал ей до сих пор, тут же испарилось. «Не ищите со мной ссор», — словно говорили ее глаза.

Бьорн едва пригубил кофе. Он лишь осторожно поворачивал свой стаканчик в ладонях. Через некоторое время он, медленно двигая пальцами, перевернул фотографии; некий этап бессловесного диалога был пройден, и уже не было необходимости к нему возвращаться.

Обычно фотографии таят в себе ответы, которые становятся очевидными после спокойного размышления, — вначале же преобладает потрясение от вида преступления. Бьорн придавал большое значение фотографиям жертв, обстановке, мелким деталям. Он пропитывался всем этим, словно мысленно расхаживая по своей частной галерее. Обнаружив очередной шедевр, он принимался тщательно изучать его, при необходимости счищать пыль и паутину, чтобы изображение предстало перед ним в изначальном виде.

Что касается нынешнего расследования, то фотограф-стажер сделал довольно убогие снимки. Но, к счастью, у Бьорна по-прежнему сохранялось чутье медведя, и сейчас он вынюхивал детали обстановки, призвав на помощь интуицию, долгие годы бесполезно пылившуюся в книжном шкафу рядом с детективами в мягких обложках. «Эркюль Пуаро». Да, они правы: он и правда все похерил… Хотя нет — иначе он не открыл бы коробку со своими любимыми архивными делами, стоявшую на стеллаже с краю. Если как следует разглядеть клапан на крышке коробки, видно, что ее открывали множество раз. И другие безнадежно забытые коробки были доставлены к нему в кабинет. Кроме того, достаточно было протянуть руку, чтобы нашарить в ящике стола фляжку с водкой. Но сейчас ему совсем не хотелось спиртного. Его язык и нёбо не требовали «законного глоточка».

Бьорн думал: «Проклятые жизни, которые мы все должны проживать… они ведут нас куда придется — и в результате заводят в никуда… проклятые жизни, которые сами находят себе смысл, когда мы его им не находим. Проклятая моя жизнь, забравшая счастье, которое сама же и принесла. Проклятая жизнь, сделавшая из меня Гулливера в том мире, где я чувствовал себя таким маленьким, которая приучила меня к унизительной зависимости… И вот вдруг у меня пропала эта зависимость, эта жажда. Во имя чего ты в один миг сделала меня самым трезвым из людей? Зачем требуешь от меня — я это чувствую, — чтобы я спас эту несчастную душу, которая каким-то образом проникла в приоткрытую дверь моих воспоминаний?»

Он небрежно оттолкнул картонную папку, лежавшую перед ним на столе, как если бы внутри не было ничего для него интересного. В папке лежал один лишь паспорт Анжелы.

— Небогатое досье, — не удержавшись, съязвила она.

— Вообще-то, мадемуазель, я приношу тебе извинения за… излишнее рвение моих коллег. Такая спешка совершенно неуместна, тут я с тобой согласен.

Ошеломленная французским языком комиссара, Анжела не могла понять, куда он клонит. Обычно ее спасало чувство юмора, и сейчас она подыскивала какой-то вариант высказывания, менее обидный, чем ее предыдущая фраза; но юмор, подобно любви и порывам страстей, разбивается о стену невозмутимости.

— Вы хорошо говорите по-французски, sjef.

Это произнесенное по-норвежски слово «шеф» не содержало в себе иронии — скорее было данью вежливости собеседнику, который дал понять, что пока находится на ее стороне.

— Ты убила эту девушку?

— Нет…

При мысли о том, что ее хотят связать с этой ужасной смертью, Анжела вновь почувствовала, что ее как будто парализовало. Холод и огромное расстояние, отделявшие ее от дома, лишили ее той привычной бесстрастности (по сути, сформировавшейся лишь от нехватки страстей), которую надежно защищали стены старого родительского дома, где по-прежнему ощущалось присутствие родителей. Она потеряла все ориентиры — в одну эту фразу полностью уложилось бы ее описание ее нынешнего состояния.

— Ты должна говорить правду. Ты убила эту девушку?

«Возьми себя в руки. Он, кажется, злится, несмотря на эту его нордическую улыбочку. Ты заставляешь его повторять дважды, а это не очень-то разумно». Этот монументальный коп то нравился ей, то не нравился.

Пытаясь успокоиться, Анжела лихорадочно размышляла: «Да, я паникую, это нормально… Эти проклятые фотки — вроде тех катастроф, которые каждый день видишь по ящику… ничего общего со смертью красотки Адрианы. При чем здесь это убийство? Какое оно имеет отношение ко мне? Меня просто послали в командировку, фотографировать… Фотографии — я — убийство… Не нравится мне такая цепочка. И фотографии они сделали никудышные. Я бы добавила красных оттенков в печать — вышло бы куда эффектнее!»

За спиной Бьорна задребезжал телефон — трясся он даже сильнее, чем звонил. Бьорн подался назад и снял трубку.

Последовал короткий обмен фразами с кем-то из соотечественников.

Внимание комиссара вновь сосредоточилось на Анжеле. Он что-то переспросил собеседника и осторожно положил трубку на рычаг. Все время разговора он сидел на самом краю стула. Внезапно он одним рывком поднялся:

— Это ваш переводчик, он же водитель автобуса. Имир.

Лицо Бьорна было абсолютно непроницаемым. Так, теперь ее ход… Имир… Значит, он «признался» Жозетте, что провел с ней ночь? Что ж, этот розыгрыш как нельзя кстати. С необыкновенной легкостью с языка Анжелы полилась ложь: