Читать книгу "Штрафники не кричали «Ура!» - Роман Кожухаров"

К его удивлению, Зиночка нисколько не обиделась.

— Уж очень она тебя любит, — вдруг сказала она. — А ты ее?…

— Не твое дело! — отрезал Андрей. Злость его отчего-то поутихла.

— Она красивая? Неужели красивей меня? — Слова санинструктора Зиночки звучали совершенно серьезно. Андрей растерянно смотрел в ее широко раскрытые серые глаза. Она что, ревновать вздумала?…

Зрачки ее заблестели. Вдруг она наклонилась к нему порывисто, к самому его уху. Андрей почувствовал небритой щекой касание ее русых волос, пьянящий запах ее атласной кожи. Голова закружилась у Аникина, когда его ухо, ощущая мочкой касание ее теплых губ, слушало ее прерывистый шепот:

— Обоз поздно отправят… Ты не теряйся никуда. Жди меня у осиновых зарослей. Смотри же, доковыляй… Приду любить тебя, солдатик…

Так же резко Зинаида отпрянула и, как ни в чем не бывало, разодрала бинт надвое, фиксируя на его ноге перевязку.

— Ну, не задерживай, боец… — с явной усталостью громко произнесла санинструктор Зинаида Аксентьевна и властно добавила: — Кто там следующий?!…

XIX

Когда начали погрузку лежачих раненых в телеги, уже совсем стемнело. Занимались погрузкой санитары из полевого медсанбата и команда бойцов, которую специально отрядил для этого старшина. Сам Кармелюк весь вечер ходил по позициям хмурый, чернее тучи. То и дело он посылал недобрые взгляды в сторону Аникина. Андрей старался не попадаться на глаза старшине. За вечерней раздачей еды выдали и обещанные граммы спирта.

Андрей остро чувствовал необходимость выпить. Слова Зиночки, сказанные ему на ухо, не выходили из головы. Казалось, что они, попав внутрь него, словно зерна неведомого растения, тут же пустили корни и теперь по секундам растут и ветвятся, проникая в каждую клеточку его организма. Два диаметрально противоположных чувства схлестнулись сейчас в его груди, сцепились, как два равносильных хищника, — любовь к Лере и вожделение, разбуженное в нем самочьим взглядом серых глаз санинструктора Зиночки.

Искреннее желание думать о Лере, о ее письмах, об их планах, которыми они делились друг с другом в своих письмах. Их планы, мечты были по-детски наивны, хрупки, как бумажные треугольнички, которые полевая почта доставляла двум адресатам, сведенным вместе и вновь разделенным центробежными силами кровавого круговорота войны. Но именно эти, бумажные, мечты вдыхали силы в рядового Аникина в те секунды, когда, казалось, последняя надежда покидает его бренную, обреченную оболочку. Здесь, в нескольких сотнях метров от врага, таких секунд набиралось слишком много. Они спрессовывались в бесконечные часы и сутки, которые, как бетонные доты, закупоривали сознание Андрея. И тогда он тянулся в нагрудный карман и нащупывал их. Лерины письма. Он даже не всегда их перечитывал, а попросту пробовал бумагу пальцами на ощупь. И этого становилось достаточно, чтобы то, спрессованное, отступило, впуская в грудь свежую порцию чистого и холодного донского воздуха.

В эти минуты Андрей явственно ощущал, что такое дух и его присутствие. Те дураки, что рассуждали о бесплотности духа, ничего не видели в жизни. Дух имеет свою плотность. Это плотность бумаги — тетрадных листков, исписанных карандашом. Карандашом, который держала рука Леры. Именно в них, в этих листочках, бережно хранимых в нагрудном кармане гимнастерки, Андрей черпал силу и крепость своего изможденного духа.

Ему стало как-то особенно больно, когда он услышал о досмотре писем. Как будто чьи-то грязные, жирные руки залапали, захватали что-то целомудренно чистое. Чьи-то… Известно, чьи… Где-то в глубине души Андрей соглашался: Зинаида права. Ему лучше сейчас в батальоне не оставаться. При мысли о том, что он столкнется лицом к лицу с капитаном, в нем подымалось то самое, звериное, клокотавшее внутри. Вряд ли он сможет сдержать себя. И еще этот чертов старшина. Только-только плечом к плечу отбивали танковую атаку и прощались с жизнью. И вот уже смотрит волком и готов разорвать на куски. Но возможного столкновения Андрей не боялся. Война, и в особенности штрафная рота, сделала его фаталистом. Семи смертям не бывать, а одной — не миновать… И правильно он не убил того немца. Почему-то Андрей вдруг явственно ощутил, что, не выстрелив в угоду комбату, он совершил очень важный для себя самого поступок. Мысль об этом укрепляла, как прикосновение к Лериным письмам. Чем больше Андрей об этом думал, тем безразличнее ему становились последствия его поступка. Да, черт возьми, он поступил правильно, и это самое главное.

XX

Совсем другое не давало Андрею покоя.

Зинаида… Ее теплые губы касаются его уха и шепчут. Этот шепот… Его кожа улавливает горячее движение воздуха и близость ее тела — пахнущего чистотой и желанием, взятого в тесный плен выстиранной и выглаженной гимнастерки. Ее груди часто-часто вздымаются под гимнастеркой. Ткань болотно-зеленого цвета, она натянута до предела тяжелыми полушариями грудей. Они возле самого его лица, и, кажется, они страстно призывают: «Бери нас… освободи нас…» И Андрей откликается на этот зов, и его неумолимо, словно в тягучую трясину болота, затягивает в зеленую мглу неодолимой страсти.

— Кто здесь… Не молчи, я выстрелю…

Ее торопливый, сбивающийся голос выдает волнение. Андрей молчит. Она совсем рядом, шагах в пяти, но ее силуэт еле-еле различим на фоне иссиня-сиреневой линии далекого горизонта. Там, на западе, за немецкими позициями, степной небосклон еще чуть подсвечен недавно потухшим закатом. Теперь он видит ее силуэт еще четче. Именно в этот миг он вдруг решает уйти. Андрей резко встает и делает шаг в сторону кромешной ночи. Оттуда, из-за непроглядного полога, доносятся голоса обозников. И тут раздается клацающий металлический звук. Затвор пистолета… Этот звук ни с чем не спутаешь…

— Стой!… — Ее голос властен и беспрекословен. Силуэт приближается. Она делает несколько шагов и подходит к нему. Сначала в его живот упирается ствол пистолета, потом — прижимается она.

— Я могла пристрелить тебя… — устало и как-то жалобно произносит Зина. От властности не осталось и следа.

— Разве санинструктору полагается пистолет? — произносит Аникин. Голос его звучит излишне резко. Он сам собой недоволен. Хотел бы уйти — ушел.

А лучше — вообще бы не приходил. И ее бы не мучил.

— Это подарок товарища майора… — совсем жалобно произнесла она. — Трофейный «вальтер». Сказал мне: «Полезет кто — пристрелишь…»

Андрею вдруг стало жалко Зину. Каково ей тут, один на один с оравой оголодавших, ожесточившихся на весь свет мужиков, среди крови и смерти? Тут не все многожильные выдерживают, а она…

— Но я же не лез… — произносит он как можно мягче.

— Ты любишь ее… — вдруг произносит она. Андрей чувствует, что тело ее потихоньку начинает трястись. Она плачет, беззвучно.

— Ты любишь ее, — повторяет она, всхлипывая. — А я — дура… Позавидовала чужому счастью. Так захотелось, чтобы меня тоже так любили… Война, будь она трижды проклята…