Читать книгу "Внутри газовых камер. Подлинный рассказ работника крематория Освенцима - Шломо Венеция"

дом. Дверь закрылась. Как только все оказались внутри, подъехал небольшой грузовик с эмблемой Красного Креста на бортах. Из него вышел довольно высокий немец. Он подошел к небольшому отверстию, расположенному высоко на одной из стен дома. Чтобы дотянуться, ему пришлось забраться на стремянку. Немец взял коробку, открыл ее и высыпал содержимое в небольшое отверстие. Затем закрыл отверстие и ушел. Крики и плач, которые не прекращались, через несколько мгновений усилились вдвое. Так продолжалось минут десять или двенадцать, а потом не стало слышно ни звука.

Что касается нас, то нам было приказано идти за дом. Когда подошел, я заметил странное свечение в стороне. Подойдя ближе, я понял, что это свет от костра, горевшего в яме примерно в двадцати метрах от дома.

Вы помните, что подумали, когда увидели все это?

Сейчас это трудно осознать, но тогда мы ни о чем не думали, не могли перекинуться друг с другом ни единым словом. Не потому, что это было запрещено, а потому, что мы были в ужасе. Мы стали роботами, которые подчинялись приказам и не думали – лишь бы прожить еще несколько часов. Биркенау был настоящим адом. Никто не мог понять логику этого лагеря. Вот почему я хочу рассказать эту историю – рассказать, пока могу полагаться лишь на свои воспоминания, на то, что видел лично я, и не более того.

Итак, немцы отправили нас за дом, где были вырыты ямы, и приказали вынести тела из газовой камеры, чтобы сложить их там. Я не пошел в газовую камеру, а остался снаружи, ходил туда-сюда рядом с Бункером. Другие из зондеркоманды, более опытные, чем мы, отвечали за укладку тел в ямы и следили за тем, чтобы огонь не погас. Если тела были уложены слишком плотно, воздух не мог проникнуть внутрь и огонь рисковал погаснуть или ослабнуть. Это привело бы в ярость капо и немцев, которые наблюдали за нами. Ямы были наклонными, поэтому человеческий жир, который выделялся при горении трупов, стекал через всю яму в угол, где был установлен своего рода чан для его сбора. Когда огонь начинал угасать, мужчины брали немного жира из этого чана и бросали его в огонь, чтобы распалить его с новой силой. Такое я видел лишь в ямах Бункера-2.

После двух часов этой особенно тяжелой работы послышался гул приближающегося мотоцикла. Старейшины зондеркоманды в ужасе пробормотали: «Малах ха-Мавет!» Именно здесь состоялось наше мрачное знакомство с «ангелом смерти». Так на идише заключенные называли ужасного эсэсовца Молля[26]. Нас пробивало дрожью от одного только его взгляда. Не понадобилось много времени, чтобы узнать о его жестокости и о том, какое садистское удовольствие он получает от издевательств над людьми. Не успел он затормозить, как уже завыл, словно разъяренный зверь: «Arbeit!» («За работу, свиньи – швайне – евреи!») При появлении этого немца темп работы значительно ускорился. Когда он понял, что мы вдвоем несем тело, он очень разозлился и закричал: «Nein! Nur eine Person für einen Toten!» («Нет! Один человек на один труп!») Тут и вдвоем было не так просто волочить труп по грязи, в которой утопали ноги. Но одному! Не знаю, как я справился, потому что силы были на исходе.

В какой-то момент я увидел, как один из мужчин, державших труп, остановился и замер. Он был немного старше меня – лет двадцать пять. Все, кто проходил мимо него между Бункером и ямами, говорили ему, чтобы двигался, пока Молль не заметил. Но он никому не отвечал и просто стоял, уставившись в пустоту. Когда Молль заметил это, он направился к мужчине с криком: «Du verfluchter Jude!», «Ты проклятый еврей! Почему ты не работаешь, еврейская собака? Пошевеливайся!» – и принялся хлестать его изо всех сил. Мужчина между тем не двигался с места, словно ему уже ни до чего не было дела. Он даже не пытался защититься от ударов. Мне кажется, он полностью лишился рассудка и был уже где-то в другом месте. Казалось, он больше не чувствует ни боли, ни страха. Немец, взбешенный таким оскорблением и отсутствием реакции на его удары, выхватил из-за пояса пистолет. Мы продолжали носить трупы. Мы видели, как он выстрелил в того мужчину с нескольких метров, однако мужчина продолжил стоять не шелохнувшись, словно пуля прошла мимо. Как он мог не рухнуть замертво после этого смертельного выстрела? Мы не знали, что и думать. Немец, еще больше нервничая, сделал второй выстрел. Но все равно ничего: пули, шум, страх – казалось, мужчину уже ничто не берет. Мы подумали, что это чудо, но оно не могло продолжаться вечно. Я как раз оказался рядом с Моллем и увидел, как он убрал один пистолет и достал другой, более крупного калибра. Он сделал один выстрел, и бедняга упал замертво. Я имел несчастье оказаться в тот момент рядом с телом. Я возвращался от ямы с пустыми руками, чтобы забрать еще один труп. Молль подал мне знак: «Du! Komm her!» («Ты! Иди сюда!») Он приказал мне и другому заключенному отнести труп к яме. Мы не прошли и нескольких метров, как он закричал, будто только что о чем-то подумал: «Halt!!! Ausziehen!»[27] Он сказал, что одежда принадлежит Третьему рейху и не может быть сожжена вместе с мертвецом, так как будет использована другими заключенными. Молль приказал нам раздеть мужчину. Раздеть мертвого человека, который был еще теплым, человека, которого мы знали… Но, конечно, у меня не было выбора, если только не принять ту же участь, что и этот несчастный. Мы не знали, что и думать, мы были словно в аду. Бросив его тело в яму, мы увидели, как заиграло пламя – как если бросить в камин полено, тогда огонь разгорается, обволакивая его со всех сторон. До того момента я не хотел думать о том, что происходит. Мы должны были делать то, что нам говорят, как роботы, не задумываясь. Но когда увидел, как сжигают тела, я подумал, что, возможно, мертвым повезло больше, чем живым: им не пришлось пройти через этот ад на земле, увидеть жестокость людей.

Работа продолжалась до следующего утра. Мы практически не останавливались в течение двадцати четырех часов, прежде чем нам разрешили вернуться в казармы. Но, несмотря на сильную усталость, я не мог уснуть. Образы продолжали преследовать меня, и одна только мысль о том, что придется туда вернуться, не давала мне покоя. Во второй половине дня пришел капо и сказал, что