Читать книгу "Убийство Царской Семьи и членов Романовых на Урале - Михаил Дитерихс"

Керенский, приехав во дворец, потребовал к себе Кобылинского и Коровиченко. Затем он велел доложить Государю, что просит его принять его вместе с названными лицами. Государь пригласил их всех к себе в кабинет. Здесь Керенский, сохраняя официальный тон, не садясь, заявил Императору, что он должен произвести выемку в его личных бумагах и делах и уполномочивает на этот следственный акт полковника Коровиченко в присутствии полковника Кобылинского.

Государь, не возражая ни слова, подошел к стоявшему в кабинете особому ящику большого размера и открыл его. Бумаг было очень много; все они были разложены по отдельным группам в большом порядке. Указывая на бумаги и объясняя распределение их по группам, по которым они были собраны и уложены в ящике, Государь взял одно письмо, лежавшее, как было ясно видно, не на месте и сказал:

«Это письмо частного характера».

Он вовсе не хотел изъять это письмо от выемки, а просто взял его, как отдельно лежавшее не на своем месте и, кажется, хотел переложить его в ящике на соответственное место. Но Коровиченко, увидев письмо в руках Царя, порывисто ухватился за свободный его конец и, не обращая внимания на попытку Государя объяснить, со словами: «нет, позвольте» стал вырывать письмо. Получилась некрасивая картина: Государь тянет письмо к себе и что-то силится сказать, а Коровиченко – к себе и только твердит, не переставая: «нет, позвольте».

Наконец, Государь, как это заметно было, внутренне возмутился, махнул рукой и со словами;

«Ну в таком случае я не нужен. Я иду гулять», – вышел из кабинета.

Коровиченко долго рылся в ящике и тщательно отбирал бумаги, которые представлялись ему нужными. В конце концов он забрал почти все бумаги и доставил их в Петроград Керенскому. Впоследствии Коровиченко рассказывал, что Керенский и Переверзев полагали найти в личной переписке Императора и в письмах Императрицы необходимые для них документы, которые могли бы скомпрометировать Царя и Царицу интимностью сношений с Вильгельмом и обличить их в измене Родине в пользу немцев, о чем тогда кричали все газеты и в чем были искренно убеждены оба министра. Однако их ознакомление с конфискованным личным архивом Императора совершенно рассеивало эту гнусную клевету и, наоборот, обрисовывало Государя и Государыню как людей, лично враждебно настроенных к Вильгельму и Германии и твердо отстаивавших национальную честь и интересы России.

При ознакомлении министров с личной перепиской Государя не обошлось и без курьеза: Переверзеву и Керенскому в числе телеграмм Государя к Государыне попалась одна с частью зашифрованного в ней текста. Долго бились над секретом шифра; были собраны все самые искусные в Петрограде специалисты и наконец, после больших усилий, дешифровали – Государь зашифровал следующие слова: «целую крепко, здоров».

Однако вся эта наглая и злостная клевета выяснилась для Керенского лишь через два-три дня. В день же выемки бумаг он был убежден в преступности Императора, а потому, пока Коровиченко разбирался в бумагах, он нашел Государя и объявил ему, что, как министр юстиции, он считает необходимым принять некоторые меры пресечения и решил отделить Царя от остальной Семьи, а главное от Государыни Императрицы. Император должен был жить на своей половине, совершенно отдельно от остальной Семьи; видеться с женой и детьми ему разрешалось только во время общего обеда и за вечерним чаем, причем разговаривать между собою они должны были исключительно на русском языке. Наблюдение за точным исполнением сего решения Керенский возлагал на дежурного офицера, который обязан был присутствовать при каждом свидании отца со своей Семьей.

Керенский, в сущности, хотел изолировать на таких основаниях не Государя, а Императрицу, и только настояния более уравновешенных членов кабинета, указывавших на бесчеловечность отделения матери от болевших детей, понудили Керенского отказаться от своего первоначального предположения и принять эту меру относительно отца.

Так последователен был этот министр Временного правительства, на словах проповедовавший о законности, о неприкосновенности личности, а на деле отличавшийся своими незаконно-безнравственными действиями.

Это отделение Императора от Семьи глубоко возмутило Государыню своей абсолютной несправедливостью.

«Так низко поступать с Государем, – сказала она Жильяру, – после того, как он пожертвовал собою и отказался от престола, чтобы избежать гражданской войны… Как это скверно, как это мелочно! Император не хотел, чтобы из-за него пролилась кровь хотя бы одного русского. Он всегда был готов от всего отказаться, если бы был уверен, что это будет ко благу России… Да, надо перенести и эту горькую обиду!»

Хотя Керенский уже через три дня, ознакомившись с личными бумагами Государя, и отменил свое распоряжение об изоляции Царя и Семья снова соединилась в своем дружном и духовном кругу, но все эти эпизоды явились лишь теми последовательными этапами по пути Царской Семьи к своей голгофе, которые логически и неизбежно вытекали из всей предыдущей фальшивой, искусственной и непоследовательной работы руководителей Государственной Думы и общественности по созданию «народной революции» и переворота «государственного порядка».

После этого Керенский приехал во дворец 12 апреля. Он держал себя как ни в чем ни бывало; был чрезвычайно жизнерадостен и представился совершенно другим человеком. Вид суровой Немезиды исчез с него совершенно; он был весел, любезен со всеми придворными и прислугой и непринужден в обращении…

«Доложите, пожалуйста, Государыне, – сказал он дежурному камердинеру, – что я ее приму в кабинете Государя; вот здесь», – указал он рукой на кабинет.

Камердинер пошел и в точности доложил Ее Величеству слова Керенского. Государыня улыбнулась и сказала:

«Я не пойду. Пусть придет в мою комнату».

Камердинер вернулся в кабинет, где ждал Керенский и передал ему ответ Императрицы. Керенский с полной готовностью, вскочив с кресла, на которое было уже уселся, и сказав «хорошо, хорошо», быстро пошел наверх в комнату Императрицы. Говорил он Императрице что-то очень громко, оживленно и весело; было слышно, что в беседе он много и раскатисто хохотал. Государыня потом рассказывала, что Керенский, балагуря, передал ей о дебатах, происходивших в петроградских совдепских кругах по поводу необходимости перевести Царскую Семью в Петропавловскую крепость.

С этого приезда Керенский резко изменил свое отношение к Государю и ко всей арестованной Семье. Когда угар клеветы с него спал и он присмотрелся к этим чуждым до того ему людям, совесть как будто в нем заговорила, и он стал пытаться смягчать условия их жизни, как арестованных, и стараться оградить Их от назойливости и наглости некоторых особо злобных представителей новой революционной власти. Но уже было поздно: он ничего не мог сделать, так как сам не имел, в сущности, никакой власти и мог держаться на колеснице власти, только послушно следуя за теми «темными силами» революции, в рядах которых он сам занимал почетное звание товарища председателя.

Как на характерный эпизод этого безвластия власти нельзя не указать на один маленький случай, когда Керенский в искреннем стремлении услужить Царской Семье должен был почувствовать полное свое бессилие. Когда местный Царскосельский совдеп перестал доверять Кобылинскому, что случилось очень скоро, то, дабы иметь своего постоянного соглядатая во дворце, он назначил, как уже упоминалось выше, в помощь Кобылинскому выбранного из своей среды прапорщика Домодзянца, армянина по происхождению. Это был глупый, грубый и нахальный человек. Он всячески домогался втиснуться как-нибудь во дворец, куда Кобылинский его упорно не допускал. Тогда он стал постоянно торчать в парке в то именно время, когда Семья выходила на прогулку. Однажды, когда Государь, проходя мимо него, по обыкновению встречи с офицером, протянул ему руку, чтобы поздороваться, Домодзянц не принял руки Государя и заявил ему, что он не может по должности помощника коменданта подавать руку арестованному.