Читать книгу "Записки беспогонника - Сергей Голицын"

А потом началось разочарование. Поляки начали постепенно сознавать, что в их вольнолюбивой стране хозяйничают те, кого на радостях первых месяцев они считали освободителями. Приближалась зима, цены непомерно росли, одни люди наживались на спекуляциях, другие начинали голодать. В Варшаве жили в ужасных условиях.

Тогда самым популярным в Польше человеком был Миколайчик — заместитель премьер-министра — ставленник американцев, его газета раскупалась нарасхват. О нем говорили, на него надеялись. Но он был бессилен перед ставленниками Сталина. Глухое недовольство в Польше росло.

Помню листовку с карикатурой: сидит на корточках очень похожий Сталин, спустив брюки, и какает, а из него вылезают маленькие фигурки — Берут, Гомулка и Осубка-Моравский, и надпись: «is jednoy dupki (otwor) trzy osubki (czlowiek)» — то есть — из одной задницы три человечка.

Помню в отделе юмора Миколайчиковой газеты были нарисованы — старушка с корзинкой и молодой человек, между ними шел разговор:

— Бабушка, почему ты с рынка идешь без покупок? — спрашивает молодой человек.

— Хотела веревку купить, да не могла, — отвечает старушка.

— А зачем тебе веревка?

— Чтобы повеситься. Но и то не могу. Веревка стоит 150 злотых, а пенсию я получаю 100 злотых.

И вот в Варшаве, разрушенной, голодной, нищей, где люди ютились в подвалах и землянках, в помещениях, мало приспособленных перед наступающей зимой, жили мы и начинали строить, но не жилые дома, а огромный и роскошный «Памятник Освобождения». Нелепость этого строительства была очевидна для каждого, кто мог хотя бы немного думать, а не слепо выполнять приказы.

Естественно, думал об этом и я, наблюдая окружающую меня обстановку. Разумеется, я беспокоился и за ближайшее будущее своего взвода, живущего в комнатах без печей и с открытыми окнами в нескольких квартирах на Flory, 7…

На мое счастье, не для очередного нагоняя вызвал меня комендант районной советской комендатуры. Он сказал, что есть шансы получить нам жилье.

Оказывается, профсоюзы Финляндии подарили профсоюзам Варшавы какое-то количество разборных финских домиков. Первые семь домиков почти готовы. Так вот, в тот вечер будет заседание Президиума Варшавских профсоюзов, мне надо на него пойти и убедить его членов отдать домики моему взводу. Среди членов есть советский коммунист, который обещал провести нужное для меня решение.

Комендант дал мне в провожатые солдата. Мы пошли. Недалеко от полуразрушенного дворца Лазенки, возле уцелевшего памятника Яну Собесскому, на территории бывших казарм Уланского полка еще царских времен, разбомбленных в 1939 году, я увидел семь прехорошеньких деревянных домиков. Зашел в один, в другой, в третий. Везде работали поляки — слесаря, маляры, монтеры. Они красили полы и стены, монтировали санузлы, проводили электричество. В каждом домике было по три комнаты, кухня и уборная.

Я ликовал, верил и не верил.

Вечером пришел в Президиум профсоюзов по указанному адресу. Со мной разговаривал некий чин на чисто русском языке, велел подождать, сказал, что меня вызовут и я должен буду по-русски, а не по-польски, как можно убедительнее доложить о нашем деле, он будет переводить.

В заключение он обнадеживающе похлопал меня по плечу.

Так все и было. Меня вызвали. За столом сидели несколько человек. Я говорил, убежденно размахивая руками, как необходим полякам «Памятник Освобождения» — символ дружбы двух братских славянских народов. Потом я вышел. Через дверь слышал горячие споры. А через час, с бумажкой в руках, адресованной Управлению BOS, я вышел, переполненный радостью и гордясь самим собой. Какой я молодец оказался. Домики достал! Правда, не семь, а шесть. Седьмой обещали бухгалтеру строительного управления, который с двумя маленькими детьми ютился где-то на лестничной площадке.

Думается, что профсоюзы Финляндии, узнав — кому достался их подарок, вряд ли остались бы довольны.

На следующий день я развил бешеную энергию: в 6 часов утра повел четырех молодцов с винтовками к финским домикам со строжайшим приказом — если какие-либо поляки прибудут их заселять, гнать переселенцев в три шеи.

Возле крайнего домика суетился поляк, хорошо одетый — в пальто и в шляпе, с изящными усиками на тонком лице. Познакомились. Он представился — бухгалтер BOS Йозеф Павловский.

— Будем соседями и будем друзьями, — сказал он по-польски, прикладывая руку к сердцу и вежливо улыбаясь.

Я ему ответил, что он может не беспокоиться, мы его домик не займем. Вернувшись на Flory, 7, я отправил Пылаеву с курьером рапорт о приобретении домиков и просил несколько подвод.

На работу послал лишь половину взвода. Все остальные принялись выламывать доски на недавно настеленных полах, перегородки в кладовой, двери. Я хотел переселить взвод сегодня же и собирался увезти с собой все, до последней доски.

Приехали подводы, и приехал в коляске Пылаев. Мы с ним покатили к финским домикам. Сперва ходили от одного домика к другому, заглядывали внутрь. Он, как всегда, когда бывал доволен, только покашливал. Потом он остановился, оглядел меня, наконец улыбнулся и сказал:

— Поедем на площадку.

На площадке смотреть было нечего: немногие польские подводы возили щебень, немногие бойцы и девчата лениво его ровняли. Мы отправились в «Kawiarnia skromny», услужливый хозяин подал нам бимбер и закуску, мы чокнулись. И только тут Пылаев сказал:

— Ну, молодец!

Несколько дней я больше занимался устройством взвода на новом месте, строили дощатую кухню, конюшню для пары лошадей, другие подсобные помещения. Я ходил именинником. Но вскоре мне пришлось склонить голову. Моей репутации помешало интервью, которое я дал корреспонденту одной из польских левых газет.

Еще с самого начала наших работ на площадке строительства к нам постоянно подходили поляки, спрашивали бойцов, спрашивали меня — что мы собираемся строить.

Мы неизменно отвечали, что «Памятник Освобождения».

А поляки надеялись, что будут восстанавливать памятник Шопену, который раньше стоял на этом месте. Им всем очень хотелось, чтобы он был восстановлен, и потому, услышав ответ, они отходили молча и, видимо, разочарованные. Помнится, один старый поляк мне даже сказал:

— Последняя война — это глава из истории. А Шопен — это вечность.

Как-то Пылаев мне сообщил, что видел эскизный проект памятника — на огромном постаменте огромная фигура советского воина. Я тогда же его спросил — могу ли я на очередных политзанятиях рассказать нашим бойцам об этом проекте.

— Да, конечно, — ответил он.

И вот, явился корреспондент — вертлявый молодой человек. Явился он в один из тех горячих дней, когда добрая сотня польских подвод возила на площадку щебень, а тракторы пугали коней.

Мне настолько было тогда некогда, что мой обед принесли на площадку и я ел и одновременно отвечал на вопросы корреспондента о памятнике и о себе.