Читать книгу "Жертва - Гарольд Карлтон"

Он впервые произнес ее имя. Она вытерла свое зареванное лицо носовым платком и нерешительно ступила прочь.

— Ты правда этого хочешь, Санти? — прошептала она.

Он кивнул. Но щека у него подергивалась, и она видела, каких усилий ему стоит принять решение.

— Нет, — покачала она головой. — Ты не можешь хотеть этого!

Лицо у него стало просительным, жалобным.

— Пожалуйста, Марчелла, — едва не умолял он. Она забрала его письмо, оставляя те, которые писала ему она. Он смотрел на нее почти с одобрением. Она вздохнула так глубоко, что у нее заболела грудь. По крайней мере, пусть восхищается тем, что она не падала ему в ноги, не умоляла, не унизила себя до конца. Он по-прежнему стоял в стороне. Она посмотрела на его худое лицо, в его глаза, стараясь набраться как можно больше силы, кидая на него этот прощальный взгляд.

Потом, собрав все усилия, она заставила себя покинуть каменную комнату, выйти из здания, пройти по широкому внутреннему дворику и оставить скит, не оглянувшись.

Тело подчинилось ее гневной воле— оно послушно двигалось, хотя она не имела представления, куда теперь идти. Она шла, ничего не видя, не пытаясь разобраться в своих чувствах, отложив это на какое-то отдаленное время.

Она не заметила ожидающего ее при въезде в монастырь такси, ни шофера с газетой в руках за рулем. Да даже если бы и заметила, она не села бы в машину. Она так бы и шла, слепо, не разбирая дороги, пока что-нибудь не остановило бы ее. Она перелезла через низкую каменную стену; гладкие глыбы, обточенные ветром, держались без всякого цемента. Она прошла вдоль монастырского сада, идущего под уклон, большого хозяйства с голыми сейчас фруктовыми деревьями — инжиром, миндалем, апельсинами. Ноги ее скользили по этому склону, становившемуся все круче, и она цеплялась за выпуклые корни и сухие прутья. Она не размышляла, просто существовала в зыбком пейзаже своей боли, где деревья с кривыми, острыми ветвями рвали ее платье и тело. Она спотыкалась, падала на землю, но поднималась на ноги, карабкалась, продолжала спускаться. Казалось, оливы знают то, что недоступно ей, может быть, тайны жизни? Иначе почему они стали так безобразны? Узловатые, черные, кривые, они росли на этом острове сотни лет и, казалось, насмехались над нею своими уродливыми фантасмагорическими формами, как будто они выносили куда больше боли, чем она могла вообразить. Как будто боль одного ничтожного человеческого существа ничего не значит. Столько людей спотыкалось об их корни, цеплялось за их ветви, срывало их плоды, в нетерпении срывало их кору, мочилось на них, занималось в их тени любовью. Она была просто очередной женщиной в длинной веренице таких же несчастных, разочарованных в жизни и любви, и деревья знали это и потешались над этим. Теперь холм стал обрывистым, почти отвесным, и она не могла контролировать свою скорость. Она продолжала спотыкаться, потеряла туфлю, падала. Она не обращала на это внимание.

Она ненавидела себя впервые в жизни. За все потери, за то, что она родила дочь, которой было суждено так рано погибнуть, и сына, который так бесцеремонно вмешался в ее жизнь и жизнь человека, которого она любила. За то, что она не знала, как принять — как ухватить — любовь и счастье, которые предлагал ей Санти. За то, что она позволяла себе пускаться в сомнительные сексуальные приключения, позволяла волнующие прикосновения к себе в темноте целой армии безызвестных любовников. За профанацию любви.

На краю оврага она потеряла вторую туфлю и рухнула, падая и хватаясь за корни и землю, пока не упала на кучу хвороста на дне оврага. И тогда она поняла, что то наказание, которое она сама на себя навлекла или которое ниспослал ей Бог, наконец-то настигло ее. Она лежала, тяжело дыша, страдая от боли. Она хотела расплакаться, но внезапно начала истерически смеяться. Уж слишком смешно стало ей от мысли, что ее безумная одиссея последних дней — из Нью-Йорка в Болонью, потом на Майорку — может окончиться здесь, в этом Богом проклятом овраге. Она смеялась и смеялась, пока наконец не изнемогла. Потом она начала звать на помощь. Ей удалось отразить столько ударов судьбы за последние несколько лет, чтобы сдаться сейчас. Какой-то паршивый овраг не может сломить ее! Ей нужно перестать себя оплакивать, вновь обрести власть над своей жизнью, даже если это будет жизнь без Санти. — Помогите! — кричала она. — Помогите мне!

Санти стоял в пустой комнате, прислушиваясь к шуму дождя, и вертел в руках пачку голубых конвертов. Если поднести их к лицу, то можно почувствовать запах Марчеллы. Этот аромат принес в его комнату весь тот мир, который он пытался отринуть, со всеми желаниями, потребностями, с его собственной принадлежностью этому внешнему миру. Все устремления, которые он похоронил в глубине своего сердца, всколыхнулись снова, и он проклинал их. Глядя на конверты, он понимал, что не должен позволять себе читать эти письма, но уже знал, что прочтет. Разве мог он сопротивляться? И как можно устоять? Ответ, правда, был прост. Нужно найти большой коричневый конверт в библиотеке, написать адрес Марчеллы и отослать его ей вместе с письмами.

Дождь нещадно стучал по карнизу его крошечного окошка, и он знал, что ему нужно перечитать эти письма, хотя бы затем, чтобы успокоить свои взволновавшиеся желания. Он уличит ее во лжи, обнаружит фальшивые признания и поздравит себя с тем, что не стал вновь жертвой любви. Он внутренне засмеялся, берясь за конверты. «Почему ты не хочешь посмотреть правде в глаза? — спрашивал он сам себя. — Ведь ты по-прежнему любишь ее, как и всегда любил. Даже больше, чем всегда». Он проклинал упорную гордость, которая опять не позволила ему поступить так, как он хотел, выказать свои подлинные чувства. Ему всегда требовалось так много времени, чтобы обдумать происходящее, чтобы изучить возможности выбора.

Он присел на свою узкую койку и жадно принялся читать письма, вбирая в себя ее любовные признания, страсть, о которой она писала так просто, что он легко понимал ее, и бумага, хранящая следы ее слез, намокала от его.

Закончив читать, он сполоснул лицо ледяной водой из кувшина с ключевой водой и насухо вытерся грубым полотенцем.

Ночь наступила, когда он мучился в поисках верного решения. У него было две возможности: остаться здесь навсегда, отрезанным от мира, или кинуться за Марчеллой, разыскать ее и провести с ней всю оставшуюся жизнь, к чему призывали его ее письма. Так каков же должен быть честный, верный выбор? Он знал, что ему хочется предпочесть, но сможет ли он устоять, как заставила поклясться его упрямая гордость, и забыть ее?

Торопливый стук в дверь, столь необычный для размеренной монастырской жизни, прервал его мысли.

Он отпер дверь.

— Да-да? — спросил он. Монах объяснил ему:

— Там таксист спрашивает о вашей посетительнице. Я сказал, что она ушла очень давно, но он мне не верит. Вы не можете сами с ним поговорить?

Санти нахмурился, засунул в ящик стола голубые конверты и по каменному коридору пошел за монахом к входным дверям.

Шофер готов был присягнуть, что не видел, как ушла американская сеньора. Он признался, что задремал ненадолго в машине, но не мог понять, почему она не разбудила его, ведь поездка обратно в город такая долгая. Попытки монастырского привратника найти ее были безуспешны. Вместе с шофером Санти отправился в ближайшую деревню и позвонил в отель, спрашивая, не останавливалась ли у них миссис Уинтон. Да, ответили в отеле, остановилась именно у них, но в номере ее сейчас нет. Они посмотрели, нет ли ее в баре или ресторане, но там ее тоже не оказалось.