Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Казадупов усаживает Николая Кирилловича в кресло, обходит стол и садится:

– Ну, с чем пожаловали?

* * *

Стояла полная весна, еще не пыльная, город купался в свете. Деревья были уже полностью экипированы и шелестели всеми оттенками зеленого; что-то театральное появилось в улицах. Сроки проведения фестиваля современной музыки были наконец утверждены. Из расплывчатого «в октябре нынешнего года» сузились до шести дней, с 19-го по 25 октября, сразу после торжеств по случаю тысячелетия. В «Дуркентской правде» появилась заметка «Навстречу празднику музыки и созидания». Затем было напечатано интервью с Николаем Кирилловичем. Николай Кириллович сообщал, что оркестр Музтеатра ударными темпами готовится достойно встретить юбилей города, а также блеснуть своим мастерством на фестивале. Николай Кириллович звонил в редакцию и возмущался, поскольку говорил не это; в редакции обиделись. Рядом с интервью была помещена его фотография во фраке, пришлось нарядиться. Лицо Николая Кирилловича получилось усталым и злым; впрочем, таким оно и было в эти дни. Дела навалились и придавили его, он возвращался поздно, доставал из холодильника остекленевший рис или остатки хлеба с ароматом пенициллина; когда бывали силы, варил яйцо. Как худрука Музтеатра его включили в две-три комиссии, которые собирались, курили и пили бесконечную минеральную воду. Николай Кириллович, как мог, избегал заседаний, осунулся и стал выпадать из брюк. Времени покупать ремень тоже не было, он подкалывал брюки английской булавкой.

Постепенно он вошел в этот рабочий ритм: каждый день ругался с оркестром, отвечал на звонки и ездил смотреть Дом современной музыки. Стройка шла к концу, возникли проблемы с акустикой, здание изначально проектировалось как кинотеатр. К тому же Синий Дурбек (Николай Кириллович тоже стал так его называть про себя) хотел, чтобы зал был украшен резьбой по ганчу, а кресла были бархатными. Ганч и бархат съедали остатки звука; прибывший из Ташкента специалист по акустике разводил руками. Но что-то улучшить удавалось, только сил оставалось все меньше, Николай Кириллович уже чувствовал необходимость во второй булавке для брюк.

Его стали атаковать бессонницы. Он доползал до дивана, который уже не застилал на день, и засыпал. В начале третьего открывал глаза. Можно было снова закрыть их, считать овец, встать, налить воду и принять снотворное. Все было бес-по-ле… Бессонница росла, расширялась, вытесняя остатки сна. Он чистил зубы, заваривал кофе и садился за ноты. Он даже полюбил эти бессонницы, этот вкус кофе, слегка мятный от недавно побывавшей во рту зубной пасты. Тишину, в которой слышны только сверчковые трели холодильника и шелест грифеля о нотную бумагу. Так он неожиданно быстро написал распевы для отца Михаила. Так закончил вторую часть новой симфонии. Листы покрывались нотами, настольную лампу он все собирался купить, так и не собрался, обходился свечами. В начале пятого сон снова наполнял его, вначале голову, потом все тело. Он падал в постель, стягивая в полусне рубашку, а иногда засыпая в ней и тапках. В восемь раздавалась дробь по черепу. Он душил будильник и спал еще полчаса. Поднимал голову и таращился в пустоту. Пахло стеарином и ночным кофе, в солнечном луче плясала пыль.

Глаза Николая Кирилловича украсились мешками, не слишком, правда, заметными за грязными стеклами очков. Протирать их тоже не хватало времени. Иногда удавалось полчаса поспать в театре, пока оркестр обедал. Он забирался на верхний ярус и сворачивался на диване; тут его и находили Ринат или еще кто из музыкантов: «Маэ-эстро…» Он открывал глаза и шел вниз.

За этим наплывом дел ненадолго отступили в сторону прежние вопросы. Гагаринка молчала, отец Михаил был занят пасхальными службами, слухи о сносе временно угасли. На саму Пасху Николай Кириллович не ездил, а побывал через два дня, все было светлым, даже кладбище выглядело празднично. Молчал и Ташкент. Он еще один раз звонил Анастасии Дмитриевне. Она была рассеянна, говорила, что заметны улучшения, под конец стала жаловаться на соседей. Николай Кириллович выслушал и положил трубку.

И все же иголка продолжала сидеть. Иголка была связана с Аполлонием Казадуповым, с его сереньким пиджаком, сереньким галстуком и такими же, под цвет галстука, глазами. Иногда, в те бессонницы, когда не было сил вставать и возиться с кофе, Николай Кириллович лежал, ворочался и думал. Мысли, покрутившись вокруг текущих дел, соскальзывали к Казадупову. Казадупов был связан с Гагаринкой, разгуливал там как у себя дома. Казадупов был последним, кто видел Гогу и разговаривал с ним. Каким-то образом знал отчима. С Казадуповым надо было встретиться. Он звонил ему несколько раз. «А по какому поводу?» – интересовался Казадупов. Николай Кириллович называл дела музыкальные. Раз Казадупов назначен курировать подготовку фестиваля, пусть курирует. Но Казадупов ловким маневром уходил от встречи. Николай Кириллович уже махнул рукой, но тут поступила новая пища для размышлений.

Два дня назад, вечером, раздался быстрый, вопросительный звонок в дверь. На пороге стоял Руслан с чем-то темным за спиной. «Я – к вам, – попытался снять ботинки, не развязывая шнурков. – Вы же меня тогда звали…» Темным оказалась гитара, Руслан швырнул ее в угол, и она с жалобным гулом съехала вниз. Выяснилось, что племянник ушел из дома и собирается пока пожить здесь. Нет, если нельзя, он поищет другое место… «А ты сказал маме, что поехал ко мне?» Руслан кивнул: «Они знают». Николай Кириллович вспомнил военного и не стал уточнять, кто это «они».

Руслану он обрадовался, отнес гитару в комнату, рядом был поставлен школьный портфель. Вместе прогулялись в гастроном, так как в холодильнике, кроме холода и снега, было пусто. Отправив племянника с покупками вперед, забежал в автомат и набрал Гульнару, попытался ее успокоить. Вернувшись, они пожарили картошку с колбасой.

Руслан немного оттаял, даже спел под гитару пару песен из «Битлз», которые сам подобрал. У него обнаружился хороший слух, но серьезная музыка его отталкивала. Проговорили часов до двух. И в разговоре снова всплыл Казадупов. Оказалось, Руслан считал Казадупова главным виновником того, что случилось с отцом (Гогой). «Ты имеешь в виду… смерть?» – спросил Николай Кириллович, вглядываясь в темноте в лицо Руслана; они уже лежали, он постелил ему на диване, себе – на полу. «Смерти не было», – отозвался племянник. И стал разворачивать свою теорию, как Казадупов под видом дружбы непрерывно и тайно вредил Гоге. Николай Кириллович зевнул в ладонь и снова подумал, что мальчик перечитал детективов. Но логика в наблюдениях и выводах Руслана присутствовала, и Николай Кириллович задумался. И еще подумал, поправляя одеяло, какова сила генов, как в Руслане неожиданно проявился Алексей Романович, железный следователь…

На следующее утро он снова позвонил Казадупову и уже почти потребовал встречи. Казадупов неожиданно согласился и назначил на тот же день. И даже говорил с ним в таком тоне, словно это он, Казадупов, давно просил о встрече, а Николай Кириллович все тянул резину.

Теперь он сидит напротив Казадупова, который улыбается, как майская роза, и буравит его водянистыми глазами. Несколько вопросов, касавшихся фестиваля, решены. Возникает пауза, как при смене декораций. Пора переходить к следующему действию.