Читать книгу "Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер"

его ногу и ревет, плачет, как маленький ребенок… Ты, говорит, наша надёжа!.. Наше солнце!.. Вот это я понимаю!.. Это действительно сила… Это не револьвер… Не топор… Да где же им управлять этой силой!.. Куда!! – И он в негодовании махнул рукой.

Я помню, что как-то смутно сочувствовал его словам, а, в сущности, был весь переполнен страхом и надеждой. Участь Жени не выходила у меня из головы. И мне все казалось, что время тянется медленно и что все (и он в том числе) вовсе не тем заняты, чем следует, и что главный вопрос теперь в ней – в Жени… Что она: жива или нет? Ее жизнь – вот вопрос!

– Послушайте, – сказал я, – где живет этот Веневитьев?

– А довольно далеко отсюда… на Песках, в Слоновой улице.

– Так возьмемте скорей извозчика и поедемте.

– Возьмемте.

Извозчик попался нам очень порядочный, я посулил ему целковый на водку, и он буквально скакал и в 20 минут довез нас до квартиры Веневитьева. Он жил в одном из тех деревянных домов, у которых большой двор представляет целую кучу маленьких чуланчиков, хлевушков, клетушек и галереек. В то время санитарного надзора не было, и грязь и вонь на этом дворе были невообразимые, это была одна сплошная помойная яма.

Мы вызвали дворника и спросили его, не была ли здесь Марья Петровна Крюкова.

– Как же была, была.

– Когда? Давно ли? – обрадовался я.

– А не больно давно… так, с час тому времени.

– Куда же она ушла?

– А не знаю. Побыла, знашь, у его в квартире… и ушла… Его, знашь, свезли в Николаевский… там натомить будут, сказывал квартальный.

– Пойдемте, – сказал я, – может быть, мы найдем ее там… тут ведь недалеко Николаевский.

И мы отправились, но в Николаевском госпитале никого не нашли, и мертвецкая была заперта. Был уже 9-й час в исходе.

– Куда же ехать?.. Где искать? – спрашивал я себя в отчаянии. – О! Если бы я знал ее жизнь! Кто у нее были подруги, друзья?!

– Что мы будем делать?! – спросил я в отчаянии моего спутника.

– Главное… до конца не теряйте надежды и крепко верьте!.. Убить себя не так легко, как кажется. Если она нашла силы прийти сюда и потом спутешествовать в госпиталь, то поверьте, что она вернется на квартиру… отложит смерть до последней минуты… до того, когда его зароют в могилу и у нее ничего не останется… ничего…

LIII

Какая-то смутная, неопределенная надежда явилась в сердце. Мне кажется, что оно так уж устроено, сердце человеческое, чтобы успокаиваться на первом попавшемся предлоге, на первой возможности выйти из тревожного состояния.

Мы с моим успокоителем пошли по Конногвардейской улице, и он снова пустился в длинные филиппики против «бунтарских увлечений».

– Это все оттого, – говорил он, – что кровь молодая не любит застоя, требует работы, нервы дрожат, сердце стремится к идеалу, к правде… Как же тут не хвататься за топоры, за нож и огонь!!

Я напомнил ему французские революции.

– Так ведь это что же-с? – возразил он. – Ведь это тоже бродильная нация. У них уж от природы нервы всегда дрожат и кровь ходуном ходит. Им уж по самой природе нельзя остановиться и успокоиться… И поэт сказал, помните:

Француз дитя! Он вам шутя Разрушит трон И даст закон.

А это что же?.. Что же, Господи?! Какое-то безумие, сумасшествие… пироманя… Жечь!.. Разрушать… и не знать, чем заменить, что построить и как построить! Ведь это дети ломают игрушки… Пироманы все жгут… это какая-то вакханалия… Все опьянены и только ждут, страстно ждут… кого… чего?! Трупа, разрушения!.. Ведь Бог наш… Бог живых, а не мертвых!.. Чего же они добиваются?.. Свободы!.. Кажется, этой свободы теперь довольно им… слишком довольно, делают что хотят… вполне и без препоны.

– Послушайте! – сказал я, резко вдруг останавливаясь посреди тротуара. – Послушайте! Ну, если мы не найдем ее?

И сердце у меня опять сжалось с мучительной болью.

– Верьте!.. Говорю вам: верьте!! Я почти убежден, что она теперь дома… дает волю слезам… Ведь перед кризисами всегда следуют слезы.

– Пойдемте к ней, пожалуйста… – попросил я. – Извините, что я вас… так эксплуатирую.

– Ничего… не стесняйтесь… я ведь не торгую моей помощью… даром получаю, даром и даю.

И мы отправились на Фонтанку, и опять новая смутная надежда явилась в сердце. Я чувствовал, что я бессознательно прибавляю шагу, тороплюсь… а может быть?..

LIV

Собеседник не уставал говорить, а я смутно, урывками слушал и не слушал его. Иногда он высказывал мысли и мнения, до того сходные с моими, что я невольно останавливался и говорил:

– Это правда… правда!

Увлекшись невольно, я передавал ему всю историю Жени. Рассказывал о ее семье, рассказывал о наших планах, кружках. Многое он одобрял, но во многом находил неопытность, увлечение. Вообще это был человек неординарного ума и глубокой наблюдательности.

У него не было определенной профессии. Единственный сын одного из протопопов наших захолустий, круглый сирота, он сумел сберечь капитальчик, который оставил ему отец, и жил процентами. Он ничего не делал, но говорил, утешал где мог, вразумлял, наставлял; он говорил, что теперь, пока идет бурда, и ему ничего делать… не стоит. Звали его Петр Степаныч Нерокомский.

– Помилуйте! – говорил он. – Теперь в деловом мире поднимаются и назревают два великих вопроса: с одной стороны… подземный змей… это пятое рабочее сословие, а с другой, еврейство… Мы опять приходим к