Читать книгу "Мушкетер и фея - Владислав Крапивин"

— Конечно! Я читал… А в Ленинграде набережная Лейтенанта Шмидта есть, у нее стоят баркентины. Парусники…

— Ну вот… А у Шмидта был сын, Женя. В девятьсот пятом году ему исполнилось чуть больше, чем сейчас вам. Женя и отец вместе были на восставшем крейсере «Очакове», оба бросились в ледяную воду, когда крейсер раскалился от огня, обоих их тогда арестовали. Но Шмидта расстреляли, а сына отпустили. В то время еще не принято было расстреливать малолеток. Если в толпе, на площади, как девятого января, это другое дело. Но осудить на смерть мальчишку за то, что был рядом с отцом, никто бы в ту пору не решился. Это уж потом рука не дрогнула расстрелять мальчугана-царевича со всей семьей… Ну, вот… Казалось бы, Жене Шмидту в семнадцатом году, когда случилась революция, самая дорога была в красные ряды. А он ушел к Врангелю. Был у него офицером, сапером…

— Почему?! — вскинул лицо Симка.

— Вот именно — почему? Видать, показалось ему, что у красных какая-то не такая правда, за которую погиб отец… Кстати, Петра Петровича Шмидта и трех матросов после казни закопали на острове Березань, а когда не стало царя, похоронили заново, с почестями, в Севастополе. И не красные перевезли туда их тела, а по приказу Колчака. Он тогда командовал Черноморским флотом… Запутанные дела, не так ли?.. Ну, это разговор у нас с вами личный, не для посторонних. Ты, Серафим, надеюсь, не будешь ни с кем делиться, о чем тут болтал старик Краевский? Хотя мне на старости лет бояться уже нечего…

— Я никому… — с полным пониманием пообещал Симка. — А про сына Шмидта… это всё вы откуда знаете?

— Да отовсюду понемногу. Как говорится, просачивается информация. И… — Он быстро взглянул на внука. (А тот опять вертел на пальце мяч, словно давал понять: рассказывай, что хочешь, я не против.) — По правде говоря, знаю это еще и от друга своего, Женьки Монахова. Он встречался со своим тезкой, с Женей Шмидтом, когда тоже был у Врангеля… Да, братец мой Серафим, так вот вышло. Оба мы старались выполнять свою клятву, что будем жить для счастья людей. И оказались по разные стороны фронта…

— Как же это? — пробормотал Симка.

— А довольно просто. Женька был в Москве, когда красные схлестнулись с юнкерами, открыли огонь из орудий по Кремлю. Не выдержало Женькино сердце — как это снарядами по русской святыне! И ушел он в студенческую дружину, которая помогала юнкерам… А когда красные взяли верх, удалось ему выбраться из Москвы и уйти на юг. Ну а там как у многих. Был уверен, что дерется за Россию против варваров… А я в это время за ту же Россию махал шашкой против буржуев и угнетателей народа…

— А… вы потом, значит, виделись, да?

— Не виделись… Но я получил от него в двадцать третьем году письмо. Из Франции. Передал один человек. По почте такие письма не посылали… Женька писал про все, что с ним было. Сообщал, что с отступившими войсками оказался в Турции, потом перебрался в Париж, устроился смотрителем в какой-то археологический музей… Я ответил, отдал письмо курьеру. А потом узнал, что этого человека застрелили при переходе границы…

— А вам… ничего не было за это?

— За что?

— За письмо. Его ведь, наверно, нашли у того, кого убили…

— Не знаю… Если и нашли, то, наверно, не разобрали, чье оно. Я писал печатными буквами и шифром, которым мы с Женькой пользовались в ученические годы. К тому же без подписи и обратного адреса… Обошлось… А вот что с Женькой стало дальше, я совсем уже не ведаю… Хотя…

— Что «хотя»? — быстро спросил Симка.

— Есть у меня кое-какие сведения, что, когда немцы оккупировали Францию, там одной из групп сопротивления командовал русский эмигрант, археолог и сотрудник музея. Друзья звали его Эжен, а партизанская кличка была Мойн э . Значит «Монах»… Он, не он? Как узнать…

Мик слушал отстраненно и вертел мяч. Он, конечно, эту историю знал раньше.

— Станислав Львович… а можно я еще спрошу? — Симке стало зябко оттого, что надо задать такой вопрос. Но не задать он не мог. Этот вопрос распирал Симку изнутри будто колючими шипами.

— Спрашивай, голубчик, что хочешь. Чего уж там…

— А вот если бы вы на Гражданской войне встретили друг друга… Женька… то есть Евгений Монахов с одной стороны, а вы с другой… Вы бы стали стрелять?

Станислав Львович сказал сразу, как про самое простое:

— Конечно же, нет. Мало того, всячески помогли бы друг другу.

— А как же…

— Что, Серафим, «а как же»?

— Но… ведь, наверно, у вас и у него была присяга…

— Конечно. Та, что мы дали друг другу на берегу. Она была главнее всех других присяг.

— Потому что самая первая, да?

— В том числе и потому… А главное то, что закон дружбы в мире сильнее всех других. Если дружба настоящая… Я ведь говорил: он не меняет направление так же, как ось гироскопа. Или маятник Фуко…

Мик перебросил вертящийся мяч с указательного пальца на мизинец. Станислав Львович вдруг спросил другим, повеселевшим голосом:

— Я еще вчера заметил: что это у вас, друзья мои, пальцы в чернилах? Может, вы тоже давали какую-то клятву? Расписывались мизинцами на тайном документе?

— Не-а! — Мик наконец уронил мяч. — Мы помогали одному парню! Симка, можно рассказать?

И они наперебой, со смехом, поведали, как выручили Фатяню.

Дед почему-то очень обрадовался:

— Вот видите! Есть в мире постоянные, просто незыблемые вещи! Сколько всего на свете переменилось, а приметы как были, так и остались. Мы в училище тоже просили кого-нибудь макать пальцы в чернильницы, когда шли на экзамен. Особенно по закону Божьему и геометрии…

РАЗНОЦВЕТНЫЕ ПЛАНЕТЫ

Симка сбегал домой и сказал тете Капе, что будет ночевать у товарища.

— А мама знает? — всполошилась тетя Капа.

— Конечно, знает!

Которому Всегда Рядом Симка велел заткнуться. Потому что мама пока не знает, но завтра он ей все расскажет. Значит, никакого вранья…

Рядом с гамаком сложили топчан — из чурбаков и досок. Мик великодушно предложил Симке улечься в гамаке, но тот сказал, что не привык спать в подвешенном виде (вообще-то хотелось, но неудобно было лишать Мика привычной постели).

Солнце будто приклеилось к небу, никак не желало уходить. А когда скрылось, заря долго еще золотила макушки тополей и кленов. Наконец угасла и позолота.

Симка и Мик забрались на сарай. Расчехлили телескоп.

Было тихо, только изредка проталкивались сквозь неподвижный воздух далекие пароходные гулки да из открытого на первом этаже окна доносились обрывки ругани. Это Треножкин выяснял что-то с женой.

В светлом небе не было звезд. Кроме одной — той, что светила в последних отблесках заката. Она сияла дрожащим желто-розовым светом. Симка долго шевелил телескопом, стараясь поймать звезду в объектив.