Читать книгу "Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1933-1936 гг. - Юрий Фельштинский"

Не навязывается ли сам собою вывод, что пред лицом слишком больших трудностей и задач режим демократии пасует? Как и в отношениях между государствами, пока дело идет о второстепенных вопросах, правила и обрядности протокола более или менее соблюдаются. Но когда доходит до столкновения основных жизненных интересов, на сцену, вместо параграфов, выступают ружья и пушки. Внутренние и международные затруднения немецкой нации довели борьбу классов до такого напряжения, когда она уже не может и не хочет связывать себя условным протоколом парламентаризма. Об этом можно жалеть; можно сурово осуждать крайние партии за пристрастие к насилию; можно надеяться на лучшее будущее. Но факт остается фактом: провода демократии не выдерживают социальных токов слишком высокого напряжения. Между тем это токи нашей эпохи.

Когда-то почтенный готский альманах[723] испытывал затруднения, как охарактеризовать государственный строй России, включавший народное представительство при самодержавном царе. Определить нынешний строй Германии, пожалуй, еще труднее, если не выходить из категорий государственного права. Но, обратившись к истории, можно помочь готским альманахам всех стран: Германия управляется сейчас по системе бонапартизма.

Основную печать на политическую физиономию немецкого народа налагает тот факт, что фашизму удалось мобилизовать промежуточные классы против рабочих. Два огромных лагеря непримиримо противопоставлены друг другу. Победить парламентским путем ни один не может. Ни один из них к тому же не подчинился бы добровольно неблагоприятному для него решению. Такое расколотое состояние общества предвещает гражданскую войну. Первые ее молнии уже пронзили страну. Опасность гражданской войны порождает у правящих классов потребность в арбитре — повелителе, Цезаре. Это и есть функция бонапартизма.

Каждая государственная власть имеет претензию возвышаться над классами и ограждать интересы целого. Но определить равнодействующую в социологии совсем не так просто, как в механике. Государственная власть сама сделана из мяса и костей. Она связана с определенными классами и их интересами. В мирные будни демократический парламент кажется наилучшей машиной законодательной диагонали. Но наступает момент, когда основные силы тянут в противоположные стороны под углом в 180° друг к другу и разрушают парламентский механизм. Тогда открывается вакансия на бонапартистскую диктатуру.

В противоположность легитимизму, где лицо есть лишь звено династической цепи, понятие бонапартизма связывается с выдающимся или счастливым выскочкой. Такой образ, однако, плохо вяжется с тяжеловесной фигурой остэльбского юнкера[724] и гогенцоллернского фельдмаршала. И впрямь: Гинденбург не Наполеон, Познань не Корсика! Но чисто персональный, тем более эстетический подход к вопросу совершенно недостаточен, даже способен сбить с пути. Если для заячьего рагу, по французской пословице, необходим заяц, то для бонапартизма вовсе не обязателен Бонапарт. Достаточно наличия двух непримиримых лагерей: роль полномочного третейского судьи может выполнять не лицо, а клика.

Напомним, что Франция знала не только Первого Наполеона, действительного, но и Третьего, поддельного. Дядю и мнимого племянника объединяла миссия арбитра, который записывает свои вердикты концом шпаги. У Наполеона I была собственная шпага, и бока Европы до сих пор не вполне очистились от ее следов. Наполеону III достаточно оказалось тени шпаги мнимого дяди, чтобы попасть в фокус власти.

В Германии бонапартизм выглядит по-немецки. Не надо, однако, останавливаться перед различиями национальных интонаций. При переводе на чужой язык многие особенности оригинала пропадают. Создав в разных областях человеческого творчества величайшие образцы, немцы в политике, как и в скульптуре, почти не поднимались над посредственной подражательностью. Не будем углубляться в исторические причины этого факта: достаточно того, что он существует. Гинденбург — не Наполеон.

В консервативной фигуре президента нет и намека на авантюризм. Восьмидесятилетний Гинденбург в политике вообще ничего не искал. Зато другие искали и нашли Гинденбурга. И нашли не случайно: это люди одного и того же старопрусского, дворянско-консервативного потсдамско-остэльбского склада. Скрепляя своим именем чужие дела, Гинденбург не даст выбить себя из колеи, проведенной традициями его касты. Гинденбург не лицо, а учреждение. Таким он был во время войны. «Стратегия Гинденбурга» была стратегией людей, носивших совсем другие фамилии. Этот порядок оказался перенесен и в политику. Людендорфа и его помощников заменили новые лица. Но порядок остался тот же.

Консерваторы, националисты, монархисты, все враги ноябрьского переворота впервые выдвинули Гинденбурга в президенты в 1925 г. Не только рабочие, но и партии буржуазии голосовали тогда против гогенцоллернского маршала. Гинденбург, однако, победил: его поддержали массы мелкой буржуазии, на пути к Гитлеру. В качестве президента Гинденбург ничего не создал, но ничего и не разрушил. У его противников создалось представление, что свою верность солдата Гинденбург поставил на стражу Веймарской конституции. Оттесняемые реакцией по всей линии, чисто парламентские партии решили через семь лет поставить ставку на Гинденбурга.

Отдав монархическому маршалу свои голоса, социал-демократия и католическая демократия освободили его от каких бы то ни было обязательств по отношению к впавшей в прострацию республике. Выбранный в 1925 году голосами правых, Гинденбург не выходил за рамки конституции. Выбранный в 1932 году голосами левых, он немедленно наступил на конституцию сапогом. В этом парадоксе нет ничего таинственного. Наедине со своей «совестью» и «волей нации» — двумя неуловимыми инстанциями — Гинденбург неминуемо оказался орудием тех кругов, верность которым он пронес через всю свою жизнь. Политика президента есть политика верхов земельной аристократии, баронов промышленности и банковских князей, римско-католического лютеранства и, не в последнем счете, моисеева закона.

Через фон Папена, о котором накануне никто в стране не думал, политический штаб Гинденбурга сразу оборвал нити, связывавшие избрание президента с демократическими партиями. Немецкому бонапартизму в его первой стадии не хватало изюминки авантюризма. Своей карьерой во время войны и магическим порядком своего восхождения к власти Папен до известной степени восполнил этот недочет. По поводу остальных его данных, кроме иностранных языков и безупречных манер, отзывы разных направлений сходятся на том, что отныне историки не смогут уже писать о Михаэлисе[725] как о самом сером и безличном канцлере Германии.

А где же сабля? У Гинденбурга остался в руках лишь маршальский жезл, игрушка для стариков. Папен, после малообнадеживающего опыта во время войны, ушел в штатскую жизнь. Сабля нашлась, однако, в лице генерала Шлейхера[726]. Именно в нем приходится видеть сейчас ядро бонапартистской комбинации. И не случайно: поднимаясь над партиями и парламентом, правительство сужается до бюрократического аппарата. Наиболее действительную часть аппарата составляет, бесспорно, рейхсвер. Немудрено, если из-за спины Гинденбурга и Папена выдвинулся Шлейхер. Газеты много писали о том, что генерал в тиши своего штаба давно уже подготовлял события. Может быть. Но гораздо важнее, что ход событий подготовлял генерала.