Читать книгу "Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский"

то, что очаровывает каждого, кому удалось раствориться в этой атмосфере и отдаться ей: «…я узнал почти те же отголоски и хлопоты Парижа, которые Буало описывал в 1660-х годах на своем чердачке во Дворце. Как и он, я слышал петушиное пение, раздирающее рассвет в самом центре города. В предместье Сен-Жермен я почувствовал запах конюшен, я увидел кварталы, сохранившие деревенский вид и очарование прошлого… Человеку свойственна любовь к прошлому. Прошлое затрагивает тончайшие струны маленького ребенка и старика… И если кто-то захочет узнать, почему человеческое воображение, свежее или потускневшее, грустное или веселое, с любопытством обращается к прошлому, он обязательно обнаружит, что прошлое — это наша единственная прогулка и единственное место, где мы можем спрятаться от наших повседневных забот и проблем, куда мы можем убежать от себя. Настоящее бесплодно и запутанно, будущее скрыто. Все богатство, вся роскошь, все очарование мира остались в прошлом…»

Франция любит прошлое, и любой, кто вместе с ней смотрит в этот тихий пруд, тоже учится любить его. Но прошлое не может быть самоцелью, не может устанавливать границы. И сегодня еще поют петухи в утренней тишине Монмартра, а в маленьких двориках в центре города кудахчут куры или прыгают кролики. И сегодня толстый и блестящий кот дремлет в витрине, величественно прохаживаясь по полицейскому участку или по префектуре, питаясь остатками порций заключенных и задержанных и распространяя вокруг тишину и спокойствие. Но это очарование распространяется не на всё. Внешнее очарование Франции дает передышку и отдых, но ее мысли становятся все более раздражающими. Как было бы хорошо, если бы Франции удалось примирить прошлое с будущим, создать эту очаровательную continuité[703], эту согласованность.

Однако Франция не хочет этого делать или больше не может. Ренан{31} написал в «L’avenir de la science»[704]: «Франция — выдающийся пример аналитического, революционного, дилетантского (profane), нерелигиозного периода человечества… Не исключено, что однажды, сыграв свою роль, Франция может стать препятствием на пути дальнейшего прогресса человечества и исчезнет, поскольку роли кардинально разные. Тот, кто анализирует, не синтезирует». Интеллектуальная пропасть между миром и Францией увеличивается со все возрастающей скоростью. Сегодня французские интеллектуалисты добровольно отдают право заниматься синтезом — России и ее коммунизму. Франция слепнет, теряет способность видеть. Чем меньше она понимает других, тем меньше понимают ее другие; они обращаются к ней за физической передышкой, как на курорте, но не находят передышки для размышлений. Потому что ее мышления, ее понятия и ее представления о человеке уже недостаточно. Все чаще мысль, дух и душа разбиваются о слепое упрямство, прославленную ясность, которая сегодня ведет к узости ума. Разум не может быть духом, потому что разум — бл…, а дух не может быть разумом, только если скурвится. Франция слепнет, опускается, но еще полна очарования и утонченности. Подобно пожилой даме, пахнущей пачулями, нарядной, остроумной вольтерьянке, она демонстрирует свое очарование, снисходительно наблюдая за безумствами молодых. Может, она права? Лично я с ней не согласен. Я знаю только, что стремление к моментальному омоложению может привести к серьезным недоразумениям. Эти недоразумения начались уже при «омолаживающем» правительстве Петена и под ярлыком Empire français. Если после войны она будет думать об этой empire так же, как раньше, то не только empire, но и она сама может прийти к концу. Нельзя омолодиться, одновременно не пытаясь понять юность. А Франция этого не хочет, Франция не хочет понимать.

Эхо и по сей день звучит громко, обманчиво и соблазнительно. Мысль имеет свойство прыгать из одной крайности в другую. Некоторое время назад я однажды написал, что Франция — это прежде всего страна оптических иллюзий. Пожалуй, я был прав. Образ, внешняя форма ловко скрывает содержание. Отсюда трудность спокойно судить. Франция по-прежнему выдерживает физический взгляд, но все хуже выдерживает интеллектуальный. Тот, кто доволен образом, кто готов «мириться» с внешними проявлениями, что в данном случае сделать легко, кто скользит по поверхности этих спокойных вод, тому будет трудно понять изменения, происходящие под поверхностью. Свобода? Франция перешла от свободы делать то, что нравится, к свободе НЕ ДЕЛАТЬ того, что непосредственно не подходит и что смущает, когда нет внутренней дисциплины. Это апатичная оппортунистическая свобода, все менее творческая и неповоротливая. Свобода XVIII века, приспособленная к совершенно особому типу человека, свобода духа прежде всего, превратилась в своего рода рабство духа, связанного по рукам и ногам одним и тем же неизменным идеалом. Франция вводит в заблуждение, машинально перебирает какие-то четки какой-то свободы и провозглашает изъеденные молью лозунги, реставрирует антиквариат и слепнет.

9.3.1943

Вчера мне позвонил представитель фирмы «Гном-Рон»{32}, производящей велосипеды, и сообщил, что наконец-то он достал для меня два велосипеда. Я жду их с сентября прошлого года. Они были моей idée fixe, не знаю, потому ли, что это действительно отличные велосипеды и их очень трудно достать, мне так важно было их купить. Сложность достать разные вещи порождает чудовищный снобизм. В наши дни зажигалка «Данхилл», велосипед «Гном-Рон», одежда из «английской» шерсти, сигареты goût américain[705] и т. д. уничтожают в человеке весь смысл равенства и «бесклассовости». Они ему снятся, он хочет иметь то, чего нет у других, и чувствовать свое превосходство над ними. Вероятно, в мире только Америка может на самом деле уравнять людей, потому что дает им то, о чем мы только мечтаем и что имеют лишь немногие. Дефицит обостряет классовое сознание. Россия, похоже, уже сумела создать худшую классовость, чем где бы то ни было. А теперь с «погонами» и «денщиками» — хо-хо! — «ложись и помирай, товарищ». И рядовые «товарищи» помирают. В любом случае у меня есть два велосипеда, загляденье, и я немного успокоился. Утром я отвез камеры и покрышки в бистро, где меня уже ждал любезный месье Сепо. Их я скупал в прошлом году, что было совсем не просто. Я добывал их посредством переговоров с водителями велосипедных такси, бесчисленных встреч в таинственных бистро в квартале Бельвиль и других нелегальных операций. Я обожаю все это. Будет чертовски скучно, когда можно будет покупать все обычным образом. Останутся тогда только кокаин и морфин, коммунизм и другие stupéfiants[706]. Я чем-то напоминаю Альбертина из глуповатого, к слову, романа Тристана Бернара{33}. «Снижение напряжения, которое я испытывал после того, как мне удавалось выпутаться из трудных ситуаций, приносило в целом значительное удовлетворение», — говорит T. Бернар. В настоящее время я испытываю более чем значительное удовлетворение в конце каждого дня.

Вечером я приехал к тому бистро, где меня