Читать книгу "Среда обитания: Как архитектура влияет на наше поведение и самочувствие - Колин Эллард"

Результаты экспериментов Мишотта и Хайдера позволяют предположить, что люди от природы запрограммированы воспринимать простые движущиеся объекты как разумные существа, способные испытывать сложные эмоции, в частности любовь и ревность. Налицо противоречие интуитивному (и неверному) представлению, будто, наблюдая ту или иную сцену, мы первым делом стараемся идентифицировать и классифицировать все видимые объекты и лишь затем начинаем соображать, что же там, собственно, происходит. На самом же деле даже наше первое, мгновенное, впечатление от сцены, формируемое менее чем за один удар сердца, включает в себя такие автоматические выводы о мыслях, чувствах и намерениях объектов. С точки зрения эволюционного отбора, под воздействием которого развивалась наша нервная система, нетрудно понять, почему так устроено. В своих попытках постичь окружающий мир человеческий мозг сталкивается с огромной проблемой: вокруг слишком много информации, чтобы можно было позволить себе тщательно анализировать все доступные элементы среднестатистической сцены. Но это еще полбеды. Главная сложность в том, что наш мозг как биологический компьютер или «машина из плоти», как его еще называют, чрезвычайно медленно обрабатывает данные. По сравнению с искусственными вычислительными устройствами – даже такими относительно простыми, как те, что предохраняют наши автомобили от поломок или заставляют айподы проигрывать музыку, – мозг работает на мучительно низких скоростях. Чтобы компенсировать свою нерасторопность и обеспечивать своевременные реакции, позволяющие нам уворачиваться от приближающихся хищников (будь то саблезубые тигры или несущиеся на бешеной скорости автомобили), мозг использует целый арсенал различных приемов и хитростей. Например, он способен предугадывать, что может означать та или иная сцена, исходя из того, что обычно означают похожие сцены. Отчасти такое прогнозирование – навык, усвояемый на основе предыдущего опыта; но обучение – процесс зачастую медленный и трудоемкий. К тому же многие типы ситуаций и вовсе не подразумевают наличия еще одного шанса: там, где речь идет об отражении непосредственных угроз, мы просто не можем позволить себе такую роскошь, как отрицательный опыт. Поэтому во многих случаях предположения, которые делает наш мозг, запрограммированы от природы и носят настолько автоматический характер, что мы не сможем их игнорировать, даже если захотим. Вот почему мы видим движущиеся треугольники Хайдера как двух соперников, сражающихся за сердце дамы, а цветные кружочки Мишотта – как пару бильярдных шаров, толкающих друг друга, – хотя и понимаем, что на самом деле все это лишь простые геометрические фигуры на экране.

Итак, вернемся к Бисли и его скульптурам из «Гилозойной почвы». Теперь нам будет немного легче понять те смешанные чувства, которые испытывает посетитель при виде колышущегося моря акриловых папоротников. Волшебство, которое здесь происходит, связано не столько со способностью папоротников проникать в глубь нашей лимбической системы, сколько с тем фактом, что они воздействуют на механизм, помогающий нам с молниеносной быстротой распознавать ситуации реальной жизни. Этот же самый механизм может помочь объяснить особенности таких отклонений, как объектосексуальность или даже патологическое накопительство – расстройство, при котором человек может испытывать глубокую эмоциональную привязанность к самым обыденным предметам домашнего обихода. Одна женщина, страдавшая патологическим накопительством, рассказывала о том, что она пережила, пытаясь избавиться от нескольких пустых пластиковых контейнеров. Она отнесла их на помойку, предварительно тщательно вымыв под краном, и вскоре ее стали одолевать мысли о том, как этим контейнерам, влажным после недавнего мытья, должно быть сейчас сыро и неуютно в мусорном ящике. Лишь вернувшись за ними, освободив их от крышек и тщательно высушив, она смогла наконец успокоиться{45}. Такие причудливые паттерны мышления – возможно, лишь утрированная версия универсальной человеческой склонности к анимистическим верованиям, которые порождаются мозгом, запрограммированным выносить суждения и принимать решения с молниеносной быстротой. В этой же склонности к анимизму, заложенной на нейронном уровне, вероятно, кроется ключ к пониманию древних обычаев вроде принесения живого человеческого существа в жертву свежей земле нового города – того самого ритуала, изучением которого занимался Бисли.

Тепло наших жилищ

Если, как демонстрируют опыты Бисли, мы так легко устанавливаем сильную эмоциональную связь даже со скульптурами, что же тогда происходит с нами в наших домах? Ведь нет пространства более интимного, чем то, куда мы возвращаемся после тяжелого трудового дня в расчете на отдых, поддержку и защиту.

Идея, будто наши дома способны чувствовать, нашла богатое отражение в мировой литературе – причем по большей части в историях с несчастливым концом. В леденящем кровь рассказе Эдгара По «Падение дома Ашеров» автор с самого начала ясно дает нам понять, что место действия, мрачный готический особняк, – в то же время и один из главных героев. Рассказчик, описывая свои первые впечатления от дома Ашеров, отмечает гнетущее, тягостное чувство, которое сразу же вызвали у него «угрюмые стены» и «холодно, безучастно глядящие окна» и которое в дальнейшем будет лишь усиливаться{46}. Точно так же, как Филип Бисли ставил своей целью создать «общее пространство», где стираются границы между наблюдателем и средой, так и Эдгар По выстраивает зловещую динамику, в которой персонажи и место действия подпитывают друг друга, вместе двигаясь к неотвратимому и страшному финалу. Те же темы – правда, уже с изрядной долей кровавого натурализма – обыгрываются сегодня в популярном телесериале «Американская история ужасов» (American Horror Story).

В реальной жизни, впрочем, наши жилища традиционно ассоциируются не со страшилками, а, наоборот, исключительно с позитивными ценностями. Это наше частное, интимное пространство, где должны царить уют и гармония. Данная идея с наглядной и изящной простотой воплощена, например, в архитектуре традиционных жилищ западноафриканского государства Мали, где планировка дома явно напоминает форму женской фигуры, так что центральное жилое пространство расположено в буквальном смысле в матке{47}.

Устройство современных западных домов – по сложным причинам скорее экономического, чем психологического характера – давно отошло от традиционных форм народной архитектуры: ситуация, при которой люди были вольны сами создавать себе жилища, используя любые местные материалы, найденные под рукой, осталась в далеком прошлом. Тем не менее мы по-прежнему можем выделить многие факторы, обусловливающие влияние жилых помещений на наше поведение дома и – что особенно важно – на наши взаимоотношения с домашними. Теоретик архитектуры Витольд Рыбчинский в своем бестселлере «Дом: Краткая история идеи» описывает эволюцию жилища: от простой постройки в одну комнату с передвижной мебелью и фактическим отсутствием приватности до богатой помещичьей усадьбы. По мнению Рыбчинского, этот прогресс неразрывно связан с постепенным осознанием нами важности комфорта – понятия, просто-напросто не применявшегося к ранним формам жилья{48}. Другие исследователи более отчетливо описывают некоторые взаимосвязи между устройством жилых помещений и различными аспектами нашей частной и социальной жизни. Так, появление отдельных спальных комнат для супружеских пар стало важной вехой в эволюции наших взглядов на сексуальность и приватность. Причем это был двусторонний процесс: с одной стороны, потребность супругов в интимной жизни создавала запрос на выделение индивидуальных спален; с другой – само по себе наличие таких спален популяризировало преимущества половой жизни за закрытыми дверями и меняло представления об отношениях между родителями и детьми. Подобным же образом выделение специальных помещений под кухню означало формирование частной территории у члена семьи, ответственного за приготовление пищи, и укрепляло идею распределения домашних ролей между мужем, женой и ребенком. Социолог Питер Уорд в своей книге «История жилых помещений» пошел еще дальше и предположил, что более сложная организация западного жилища с его обилием личного пространства, разделением территорий и индивидуальными комнатами внесла свой вклад в развитие западной тенденции ставить личность выше группы{49}. Возможность строить свою жизнь отдельно от других людей, в том числе и от членов собственной семьи, мотивировала нас высоко ценить нашу независимость и автономию. Нет числа путям, явным и скрытым, которыми меняющееся устройство домов способствовало формированию у нас новых паттернов поведения и представлений о своем месте в мире. Немецкий архитектор Герман Мутезиус, работавший на рубеже XIX–XX веков дипломатом в посольстве Германии в Лондоне и написавший «Английский дом» (Das Englisch Haus) – монументальный трехтомный труд по истории жилищной архитектуры Англии, – делает еще один интересный вывод. По его мнению, в тот период именно особенности жилищ позволили Великобритании экономически развиваться успешнее, чем Германия. Планировка английского дома, как это виделось Мутезиусу, подразумевала комфортное и естественное разделение интимных пространств и более публичных зон, предназначенных для приема гостей. Немецкие же дома, наоборот, были устроены таким образом, что гости, вынужденные переходить из одной убранной напоказ комнаты в другую, чувствовали себя как на помпезном шоу в Лас-Вегасе, где каждая сцена должна быть эффектнее предыдущей{50}.