Читать книгу "Пепел и снег - Сергей Зайцев"

Лекарь Либих ничего не мог сказать о сроках нaчала войны, потому что в глубине души, как он прижался, вообще не верил в возможность войны между такими великими державами, как Россия и Франция, — уж, кажется, совсем нужно было спятить, чтобы ради каких-то сомнительных выгод, ради обладания, к примеру, пальмой первенства, ополчиться друг на друга, схватиться насмерть и не оставить вокруг себя камня на камне. «Безумие, безумие! Война, господа, — это всегда безумие, хоть по своей воле, хоть поневоле, а большая война — это большое безумие! Наполеон, говорят, умён, да и Александр-царь не простак. Неужели не договорятся?..» Впрочем, господин Либих не разбирался в политике и не скрывал этого. Императорам с их тронов видней. И уж не ему, кулику на болоте, понять, отчего великий лес горит. Лишь одно господин Либих знал твёрдо: война — это для лекаря время собирать камни. Он был стар, он участвовал в нескольких войнах и собрал немало камней. Он участвовал в небольших безумствах. А то безумство, о котором сейчас говор или эти случайно встретившиеся люди, представлялось ему невозможно большим. В этом безумстве, считал он, никому не отсидеться — ни малому, ни старому. Слишком много посыплется камней, если вся Европа поднимется на Россию.

Слушая разговоры этих почтенных господ, Александр Модестович думал о том, что с своей нелюбовью к политике и с своей привязанностью к естественным и медицинским наукам он, уйдя с головой в любимое дело, быть может, не замечает очевидного, и, быть может, он близорук, неосмотрителен, он видит стены своей комнаты, уставленные книгами, стены своего храма, и полагает, что эти стены вечны, и мир, который в них заключён, тоже вечен, а мир, который за стенами, давно устоялся и незыблем на многие столетия вперёд, — и, быть может, поверив в это, он не замечает, что мир за стенами его храма внезапно покосился и дрожит и висит уже на волоске, не сегодня-завтра рухнет, и раздавит храм и его самого, близорукого... На минуту показалось, катится беда, катится, громыхая камнями, крутится мельница, перемалывая человеческие жизни, грядёт безобразное чудище с смрадным дыханием и стучится уж в двери храма, а он, учёный муж девятнадцати лет, любуется крыльями бабочки да копается в мышиных и лягушачьих потрохах. Подумалось, что огнедышащий монстр готовится к прыжку и вот-вот прыгнет, независимо от того, видишь ты его или нет, жалуешь ты любовью политику или не жалуешь... Александра Модестовича вдруг обеспокоила собственная беспечность: вокруг него только и слышно, что о войне, он же живёт, как жил, — в своём храме. Но, может статься, всё это слухи, и не будет никакого безумия; достаточно только оглянуться, чтобы увидеть, как прочен мир — как ярко светит майское солнце, как ласков ветерок и безмятежен щебет птиц, какой неодолимой стеной стоит лес, с каким величавым спокойствием текут воды Двины. Потом такая явилась мысль: лекарь должен быть вне политики. И тут же нашёл подтверждение: вот Яков Иванович, хоть и гомеопат, но неплохой лекарь, и тоже более помалкивает, когда рассуждают о политике эти сведущие господа. Но неожиданно для себя Александр Модестович раздражился: пустое! суетная болтовня! время коротая, пугают друг друга, а заодно и легковерных крестьян — вон они внимают, притихли в тёмном углу, зыркают тревожными глазами, даже про пиво забыли. Иное дело Аверьян Минич. Тот, кажется, мудрец, и ухом не ведёт, всякого здесь наслушался, ничем его не удивишь, никак не околпачишь. Разговоры — и только! И какая война! Может быть, когда-то во времена тёмные; может быть, где-то — где люди не так миролюбивы. Далеко. Там всё возможно. В Финляндии, в Польше, в Пруссии... А здесь в разгаре весна, здесь солнце. И Полоцкий уезд — такая глубинка, до какой ни один монстр не достанет. Здесь, хочешь не хочешь, а будешь вне политики, ибо делается она в больших городах, в столицах, и любит широкие дороги. А тут — Дроново, а тут — болота...

Между тем прапорщик говорил, что Польша сегодня наводнена войсками, и хотя объявлена свободной, таковой, увы полякам, не является. Общеизвестно, что все польские свободы ныне хранятся в Лувре, а земли польские превратились не во что иное, как в плацдарм. Что же поляки?.. Они молятся на Бонапарта, они кричат ему: «Vive L’Empereur!», они готовы пожертвовать честью ещё хоть тысячи пани Валевских, они ждут, что Бонапарт подарит им сверх «свобод» ещё Литву и Белоруссию; Польша стала страной рекрутов... Почтовый служка при этих словах согласно кивал, а лекарь Либих качал головой: «Я ни на грош не смыслю в политике, но всё, что вы говорите, милостивые государи, не питает во мне надежд на спокойную старость...».

Александр Модестович так и не увидел Ольгу в то утро. Аверьян Минич, разумная голова, похоже, не очень-то нагружал дочь работой, берег, и со всем хозяйством справлялся сам. И то верно: много перебывает в корчме случайных людей; обидеть не обидят, побоятся великана-корчмаря, а вот руки, зудящие от вожделения, о стол почешут, и блудливыми глазами обсмотрят с головы до ног, и с похотливыми мыслями приценятся, смутят невинную душу; рук соблазнившихся себе не отсекут и глаз своих соблазнившихся не вырвут, как-нибудь проживут с грехом до смертного одра, дальше же будь что будет. Такие вот приходили к Александру Модестовичу благонравные мысли, а то, что всего каких-нибудь три часа назад сам он, пленённый видом купающейся девицы, вёл себя не совсем пристойно, его вовсе не смущало.

С того счастливого момента, когда случай даровал Александру Модестовичу возможность увидеть больше других, а именно — увидеть, как прекрасна юная Ольга, — от розовой пяточки, ступающей на песок, до нежного завитка волос, забранных на затылке в узел, — увидеть, сколь совершенно её сложение (а в сложении он понимал толк, ибо учился медицине не только по описаниям и восковым куклам; иной раз доводилось ему наблюдать и очень привлекательную натуру), и угадать, сколь готова она возгореться пламенем любви, — с того самого момента, когда случай дал ему возможность понять, сколь могучи пробуждающиеся в чреслах её детородные силы, уже свершившие величайшее таинство возведшие земную женщину на ступень божества (а он не сомневался, что ему явилось божество), — и взволноваться этим, он уже был совершенно убеждён, что место его подле этого божества, что вовсе не случай свёл их, а сама судьба — судьба отогнала его сон, судьба привела его к кусту крушины и дала мужества не сойти с ума при виде открывшегося ему чуда. Ему и никому другому!.. Александр Модестович уверовал, что судьба и далее будет покровительствовать ему, ибо, считал, нет смысла разводить огонь только для того, чтобы тут же залить его водой. С того утра Александр Модестович время от времени ощущал в себе некий душевный трепет — состояние, незнакомое ему прежде, состояние, близкое к встревоженности, но приятное и как будто давно ожидаемое — смутно, неосознанно, — состояние, для которого необходимо созреть и не испытав которого в свой час человек, кажется, не сумеет уже найти в жизни удовлетворённости, в какое бы любимое дело он ни погружался с головой... А может, то сердце замирало при воспоминании об Ольге или в смятении чувств перебивалось дыхание.

Через день после описанного посещения корчмы приезжали в имение крестьяне из деревни Слобода и просили у Александра Модестовича помощи: говорили, что на днях проходил по деревне цыган-коробейник и похвалил за что-то одного мальчонку, потрепал его по волосам, оттого случился у мальчонки на голове нарыв, а от нарыва он теперь помирает — горит огнём, стонет, никого из своих не признает, да и как признать, если глаза затекли, веки не расплющить. Того цыгана с дурным глазом разыскали мужики и совали ему кукиш под нос, как советовал знахарь, — не помогло; тогда спрыскивали мальца с уголька — тоже не помогло; как быть дальше — не знали. Александр Модестович, душа-барин, велел Черевичнику скоро готовить коляску; сам сунул в карман бистурей и прихватил свой соломенный саквояж. Мужиков прогнал с глаз, мешали — лезли целовать руки... Едва выехали, Александр Модестович поймал себя на приятной мысли — ехать-то им мимо корчмы. И вслед за этой мыслью опять явился сладкий душевный трепет. Александр Модестович решил, что на обратном пути непременно отобедает в корчме, — он надеялся быстро управиться с делом.