Читать книгу "Сервантес - Андрей Красноглазов"

Кем был Сервантес в свите кардинала? Сам писатель в посвящении к «Галатее» пишет, что был слугой («camarero»). К. Державин деликатно переводит его калькой как «камерарий», но сути это не меняет. Слова «камерарий» в русской языке, согласно «Малому академическому словарю» под редакцией А. П. Евгеньева, не существует. Есть, правда, однокоренное «камердинер», которое определяется как «комнатный слуга при господине в буржуазно-дворянском быту».

Проблема, однако, носит более этический, чем фактографический характер. Мы уже говорили о «комплексе гения», так вот здесь опять тот же вопрос: как мог будущий автор «Дон Кихота» и фигура мировой величины быть слугой, пусть даже у кардинала?! Справедливости ради надо заметить, что должность слуги в XVI веке не имела тех отрицательных коннотаций, которыми она обросла позже.

Существует расхожее мнение, что Сервантес был чуть ли не другом Джулио Аквавивы, поэтому его должность была нечто среднее между помощником и советником. Сервантист Канаважио уточняет: «Слуга в вельможном доме не был ни секретарем, ни еще менее доверенным лицом своего господина; он был, прежде всего, слугой, более точно — помощником в покоях, как это следует из этимологии слова (camarero — слуга, camara — покой, дворцовая зала, cama — кровать. — А. К.) и учебников той эпохи». Того же мнения придерживается и такой авторитет, как Астрана Марин: «В то, что он (Сервантес. — А. К.) исполнял более обязанности пажа, чем слуги, как полагают некоторые, с трудом верится. Ничто не указывает, что он служил пажом».

Слуга, однако, не был лакеем, как это обычно понимали в России. Он — распорядитель в покоях замка или дворца, что-то вроде камергера, на это указывает второе значение слова «camarero» — вот кто такой был слуга вельможи XVI века. Он делил вместе с мажордомом и секретарем ответственность за дворцовые покои, принимал посетителей монсеньора, сидел с ним за одним столом, сопровождал его в прогулках по Риму. Весьма вероятно, что дон Мигель, как человек по роду службы приближенный к кардиналу, не раз удостаивался его откровений и был участником его бесед с другими высокопоставленными особами, о чем нам говорит все то же посвящение к «Галатее».

Но вряд ли эта служба у Аквавивы пришлась по душе Сервантесу, иначе он не оставил бы ее так быстро. Сервантес, как показало будущее, был рожден поэтом и воином, а оказался в слугах, хоть и у кардинала. Он уже проявил литературные таланты, отмеченные таким мэтром, как Лопес де Ойос. Безусловно, обладая здоровым честолюбием, новоиспеченный «camarero» мог надеяться на лучшее будущее.

НА СЛУЖБЕ У ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА

Испанская армия конца XVI века представляла собой грозную боевую силу. Но что-то стало неуловимо меняться. Посол Венеции при дворе Филиппа III с 1597 по 1602 год Франческо Саранцо сообщал своему сенату: «В испанском войске замечается исчезновение старой боевой дисциплины, которая заставляла считаться с ним весь мир. Испанские солдаты, пренебрегая сознанием воинского долга, который, по их мнению, сам по себе не приносит побед, дошли до полного падения и потеряли всякое чувство чести».

Обязательная военная служба — современное изобретение для экономии бюджетных средств государства. В XVI веке до этого еще не додумались, и армия формировалась по принципу добровольности. С каждым желающим послужить на благо отечества и короля заключался договор на определенный срок и за определенную плату.

В общих чертах система набора рекрутов в Испании выглядела следующим образом. Каждый год Военный Совет в зависимости от политической ситуации определял количество солдат, которое необходимо королевству. Назначались капитаны, которые должны были непосредственно производить набор в армию. Каждый из них имел патент. В нем прописывались территория или район, в которых велась вербовка необходимого количества рекрутов. Во время набора «пушечного мяса» по улицам ходили прапорщики со знаменами в окружении своих солдат-ветеранов. Это действо сопровождалось неимоверным шумом и рекламой для привлечения внимания населения. И надо отдать должное, испанскому люду это нравилось. Поглазеть на шумную процессию высыпали все — от мала до велика. Женщин привлекали бравые вояки, пацанов — их форма, перья на головных уборах, аркебузы, пики и т. д. К этому следует добавить то, что единой формы одежды не существовало и каждый солдат одевался сообразно своему кошельку и представлению о моде. Очевидно, именно поэтому испанских солдат прозвали «попугаями». Зрелище, таким образом, было весьма красочным.

Воинское знамя торжественно водружалось на том доме, где остановились вербовщики, и перед собравшейся публикой выступал капитан. Не жалея сил, он и громко, и красочно расписывал достоинства службы в армии. И все же в добровольцы записывались, как правило, не от хорошей жизни. Процесс вербовки рекрутов хотя и несколько шарнированно, но довольно удачно показан во французском фильме 60-х годов со знаменитым Жераром Филипом в главной роли в фильме «Фанфан-тюльпан». Обычным месторасположением этих вербовочных пунктов были таверны или постоялые дворы, где все процедуры сдабривались изрядными возлияниями, чему весьма способствовал задаток, выдаваемый новобранцам.

Затем капитан, предварительно вооружив аркебузами и пиками около 250 новых солдат, отправлялся либо в казарму, либо в порт для погрузки на суда. Вот тут-то и выяснялось, насколько хорошо капитан выполнил свою миссию. Вербовка считалась успешной, если в назначенное место и время он приводил всех набранных рекрутов. Но некоторые, получив причитающиеся им деньги, разбегались, превращаясь в дезертиров.

Конечно, не столько зарплата, которая выплачивалась из казны нерегулярно, сколько военная добыча являлась доходом солдата. Ядро армии составляли профессиональные воины, закаленные в многочисленных походах и экспедициях по Европе, Африке и во вновь открытых Колумбом землях Нового Света. Значительный процент составляли идальго — испанские дворяне, как правило, младшие сыновья дворянских семейств, так называемые «сегундонес», которые для сохранения единства земельных владений наследовали только имя и родовую гордость. Многие из них шли в войска как на надежную, хорошо оплачиваемую и почетную службу. Вокруг этих солдат и дворянского командного состава собирались уже люди попроще, для которых военная служба открывала широкие горизонты житейского преуспеяния. Стекалась под знамена испанских полков и бродячая «пикардия», недавно еще занимавшаяся воровством на широких просторах испанского королевства. В сервантесовской «Новелле о беседе собак» пес Берганса рассказывает, что его «…полк кишел закоренелыми в дезертирстве бродягами, чинившими насилия по деревням, которыми мы проходили, так что все осыпали проклятиями власть… ибо все связанное с войной неизбежно порождает суровость, жестокость и притеснения». Были в армии и просто авантюристы, которым нечего было терять у себя на родине. Военная служба соблазняла их привилегированным положением защитников правой веры и короля, вольностью нравов и материальными выгодами.

Все это не мешает, однако, Сервантесу высоко отзываться о характере воинской службы. «Теперь уже не подлежит сомнению, что рыцарское искусство превосходит все искусства и занятия, изобретенные людьми и что оно тем более достойно уважения, что с наибольшими сопряжено опасностями. Пусть мне не толкуют, что ученость выше поприща военного, кто бы ни были эти люди, я скажу, что они сами не знают, что говорят. Довод, который они обыкновенно приводят и который им самим представляется наиболее веским, состоит в том, что умственный труд выше труда телесного, а на военном, дескать, поприще упражняется одно только тело, как будто воины — это обыкновенные поденщики, коим потребна только силища, как будто в то, что мы, воины, именуем военным искусством, не входят также смелые набеги, для совершения коих требуется незаурядный ум, как будто мысль полководца, коему рада, трудится меньше, нежели его тело?! Вы только подумайте: можно ли с помощью одних лишь телесных сил понять и разгадать намерения противника, его замыслы, военные хитрости, обнаружить ловушки, предотвратить опасности? Нет, все это зависит от разумения, а тело тут ни при чем. Итак, военное поприще нуждается в разуме не меньше, нежели ученость, — посмотрим теперь, чья мысль трудится более: мысль ученого человека или же мысль воина, а это будет видно из того, какова мета и какова цель каждого из них, ибо тот помысел выше, который к благороднейшей устремлен цели. Мета и цель наук, — я говорю не о богословских науках, назначение коих возносить и устремлять наши души к небу, ибо с такой бесконечной конечною целью никакая другая сравниться не может, — я говорю о науках светских, и вот их цель состоит в том, чтобы установить справедливое распределение благ, дать каждому то, что принадлежит ему по праву, и следить и принимать меры, чтобы добрые законы соблюдались. Цель, без сомнения, высокая и благородная, достойная великих похвал, но все же не таких, каких заслуживает военное искусство, коего цель и предел стремлений — мир, а мир есть наивысшее из всех земных благ. И оттого первою благою вестью, которую услыхали земля и люди, была весть, принесенная ангелами, певшими в вышине в ту ночь, что для всех нас обратилась в день: „Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках благоволение“. И лучший учитель земли и неба заповедал искренним своим и избранным при входе в чей-либо дом приветствовать его, говоря: „Мир дому сему“. И много раз говорил он им: „Мир оставляю вам, мир мой даю вам; мир вам“, и воистину это драгоценность и сокровище, данные и оставленные такою рукой, — драгоценность, без которой ни на земле, ни на небе ничего хорошего быть не может. Так вот, мир и есть прямая цель войны, а коли войны, то, значит, и воинов. Признав же за истину, что цель войны есть мир и что поэтому она выше цели наук, перейдем к телесным тяготам ученого человека и ратника, посмотрим, чьи больше» — так рассуждает Дон Кихот в конце XXXVII главы и продолжает далее в XXXVIII.