Читать книгу "Я признаюсь - Анна Гавальда"

Я не хотел их принимать, а за жену боялся – боялся, как бы она себя ими не угробила.

В общем, с этим изначально все было понятно. Да и докторов с меня было достаточно. Я их больше видеть не мог.

Дверь открылась. Наша очередь. Я говорю, что приехал, чтобы усыпить свою собаку. Ветеринар спрашивает, хочу ли я при этом присутствовать. Я отвечаю «да», и он выходит в другую комнату. Возвращается со шприцем, наполненным какой-то розовой жидкостью. Объясняет мне, что животное не будет страдать, что для него это будет, как если бы он заснул, и… Не утруждайся, мил человек, хочу я ему сказать, не утруждайся. Мой сын, он тоже ушел раньше меня, так что, знаешь, не утруждайся.

Если я стал курить как паровоз, то жена моя, она стала безостановочно убираться. С утра до вечера с самого начала недели и до начала следующей у нее только одно в голове и было: уборка.

Это началось, как только мы вернулись с кладбища. У нас собралась родня, ее кузены приехали из Пуату, и, как только они доели, она всех их вышвырнула. Я думал, что она это сделала, чтобы наконец остаться в тишине, но нет: она взяла свой фартук, завернулась в него и завязалась на все завязки.

С того самого дня она с ним больше не расставалась.

Сперва я думал: это нормально, она занимает себя чем-то, чтобы отвлечься. Вот я, я стал меньше говорить, ну а она, она стала суетиться. Каждый как может справляется с горем. Это пройдет.

Но я ошибался. Ничего не прошло.

На сегодня у нас дома пол можно облизывать, если хочется. Пол, стены, коврик у двери, ступеньки и даже унитаз. Ты ничем не рискуешь, все насквозь пропитано хлоркой. Не успеваю я соус с тарелки вытереть, как она ее уже моет, а если мне, не дай бог, случится нож положить на стол, то я вижу, как она с трудом сдерживается, чтобы не сделать мне замечание. Я всегда разуваюсь перед дверью, но даже мои башмаки, я слышу, как она обстукивает их один о другой, стоит только мне отвернуться.

Однажды вечером, когда она, стоя на карачках, все еще терла стыки плиток, я не выдержал:

– Да прекрати же ты наконец, черт возьми! Надин, прекрати! Прекрати немедленно! Ты сводишь меня с ума!

Она посмотрела на меня молча и продолжила тереть.

Я вырвал губку у нее из рук и бросил на другой конец комнаты.

– Прекрати, я сказал.

Мне почти хотелось ее убить.

Она поднялась, подобрала свою губку и снова принялась за работу.

С того дня я стал спать в подвале, а когда привел домой пса, то не дал ей времени возразить:

– Пес будет жить внизу. Он не будет подниматься наверх. Ты не будешь его видеть. Он будет ездить со мной в грузовике.

Часто, наверно, тысячу раз я хотел ее схватить, сжать в руках, встряхнуть, как куклу, упросить ее остановиться. Умолить ее. Сказать ей, что я здесь, что я есть и что я так же несчастен, как и она. Но это всегда оказывалось невозможным: между нами всякий раз оказывался какой-нибудь пылесос или корзина грязного белья.

Иногда мне не хотелось ложиться спать в одиночестве. Я засиживался допоздна, пил и засыпал перед теликом.

Я ждал, что она придет ко мне.

Но она никогда не приходила. И в конце концов я смирялся. Возвращал на место диванные подушки и спускался к себе в подвал, чуть не ломая шею на лестнице.

Когда все стало таким чистым, что ей уже не удавалось обнаружить ни малейшей пылинки, она пошла и купила себе мойку «Керхер» и принялась чистить стены и внешние детали дома. Сосед по дому предупредил ее, что она рискует повредить штукатурку, но все напрасно – она продолжает.

По воскресеньям она оставляет дом в покое. По воскресеньям она берет свои тряпки и прочие причиндалы и отправляется на кладбище.

Она не всегда была такой. Я в свое время в нее влюбился, потому что она поднимала мне настроение. Мой отец всегда говорил: «Oh Nanni, tua moglie è un usignolo. Твоя женщина, она как маленькая поющая пташка».

И поначалу, когда мы с ней были вместе, уборка не слишком ее волновала. Совсем. Уж поверьте.

Я слишком быстро ехал, когда впервые увидел своего пса. Надо сказать, что камеры тогда были не такие крутые, как теперь. Да и радаров было меньше. Да и плевать мне было на все… Я ехал на «Скании 360». Как сейчас помню, это был один из последних грузовиков, что у нас появились. Было, наверно, где-то в районе двух часов ночи, и я настолько устал, что врубил-таки радио, чтобы не заснуть.

Сначала я увидел только его глаза. Две желтые точки в свете фар. Он перебегал дорогу, и я едва не вылетел в кювет, чтобы на него не наехать.

Я был в ярости. Я разозлился на него, потому что он меня напугал, и на самого себя, потому что ехал как идиот. Во-первых, мне не надо было так гнать, а во-вторых, чудо, что обочина оказалась чиста, не то я бы все снес на своем пути. Гордиться было нечем. Еще несколько сотен метров я продолжал клясть себя на чем свет стоит, ругаясь нехорошими словами, а потом вдруг спросил себя, что он тут делает, этот пес, в два часа ночи на автотрассе в самом разгаре августа.

Еще один, кто не увидит моря…

Горемычных собак я навидался сполна с тех пор, как кручу баранку. Раненых, погибших, привязанных, обезумевших, потерявшихся, хромых и прочих, бегущих за машинами, но я, само собою, никогда не останавливался. Так что? Почему же в тот раз?

Не знаю.

Пока соображал, я был уже далеко. Проехал еще немного в поисках места для разворота, но везде было слишком узко, и тогда я сделал самый свинский поступок за всю свою карьеру: остановил грузовик прямо посреди шоссе. Включил аварийку и пошел искать эту зверюгу.

Не может же смерть побеждать все время.

Впервые с тех пор, как ушел мой сын, у меня появилась какая-то идея. Впервые я принимал какое-то решение, касающееся меня напрямую. Я не слишком в это верил.

Я долго шагал в темноте за ограждением, когда оно было, пробираясь сквозь заросли сорной травы и через все то дерьмо, что люди выкидывают из машин. Пивные банки, пачки от сигарет, полиэтиленовые пакеты и бутылки с мочой моих коллег, слишком ленивых или слишком спешащих для того, чтобы остановиться на пять минут. Я высматривал луну за облаками и слушал крики совы или уж не знаю кого там еще где-то вдалеке. Я был в одной рубашке и уже начал подмерзать. Я говорил себе: если он все еще там, я его возьму, но если я не увижу его с дороги, то и наплевать. Моя бандура, стоящая там с зажженными фарами, – это нехорошо. И когда я дошел до того поворота, который чуть было не обошелся нам слишком дорого, то я его увидел.

Он сидел на краю дороги и смотрел в мою сторону.

– Ну что, – сказал я ему, – ты идешь?

Он дышит с трудом. Видно, что он страдает. Я говорю ему всякие ласковые слова и глажу белую полоску меж его глаз. Еще прежде чем вытащили иглу, я почувствовал, как отяжелела его голова, откинувшаяся на мою руку, и сухой нос воткнулся в ладонь. Ветеринар спрашивает меня, хочу ли я кремировать тело или соглашусь отдать его на переработку. Я отвечаю ему, что я его заберу.