Читать книгу "Прах Анджелы - Фрэнк МакКорт"

— Хватит смеяться! — прикрикнула на них бабушка. — А то чемодан уроните да сломаете.

Мальчишки замолчали, потом свернули в какой-то парк, где на высокой колонне стояла статуя, а трава была такая зеленая, что глазам больно.

Папа нес близнецов, а мама в одной руке несла сумку, а другой держала за руку Мэйлахи, и то и дело останавливалась, чтобы перевести дух.

— Все куришь? — проворчала бабушка. — Гляди, помрешь раньше времени. В Лимерике и так чахотка, куда уж курить-то еще. Придурь это все богатейская.

Вдоль дорожки пестрели россыпи цветов. Увидев их, близнецы запищали от восторга. Мы все засмеялись, только бабушка молчала и еще плотнее куталась в шаль. Папа опустил близнецов на землю, чтобы они полюбовались цветочками.

— Это цветы, — сказал он, и близнецы принялись носиться взад-вперед, пытаясь выговорить слово «цветы».

— Они что, американцы? — удивился один из мальчишек.

— Да, — ответила мама. — В Нью-Йорке родились. Все мои мальчики там родились.

— Взаправду американцы, — сказал мальчишка своему товарищу.

Они поставили чемодан на землю и уставились на нас, а мы — на них.

— Будете весь день тут стоять и пялиться на цветочки и друг на друга? — рассердилась бабушка.

Мы вышли из парка на узкую улочку, а потом перешли на другую, которая вела к бабушкиному дому.

На каждой стороне улочки ряд маленьких домов, один из них бабушкин. На кухне черная блестящая печка, в ней горит огонь. У окна стол, напротив — буфет с чашками, блюдцами и вазами. Буфет заперт, а ключ от него бабушка хранит в кошельке и никому не дает, потому что посуду оттуда достают только, если кто-то умер или вернулся из-за границы, или когда священник приходит.

Над печкой висит картина, на ней изображен человек с длинными каштановыми волосами и грустными глазами. Он указывает себе на грудь, в которой «полыхает» большое сердце.

— Это Святейшее Сердце Иисуса, — говорит мама.

Я интересуюсь, почему у этого человека горит сердце и он не плеснет на него водой?

— Эти дети что, совсем ничего о своей вере не знают? — удивляется бабушка.

— В Америке все по-другому, — отвечает мама.

— Святейшее Сердце везде есть, так что это не оправдание невежеству, — ворчит бабушка.

Под картиной человека с горящим сердцем, на полочке, стоит красный стаканчик, в котором мерцает свечка, а рядом — маленькая восковая куколка.

— Это Пражский Младенец Иисус, — поясняет ма-ма. — Молитесь ему, когда вам что-то нужно.

— Мам, а можно ему сказать, что я очень есть хочу? — спрашивает Мэйлахи, но мама прижимает палец к губам.

Бабушка с ворчанием ходит по кухне, заваривает чай и велит маме нарезать хлеб, да чтоб не толсто. Мама сидит у стола, тяжело дыша, и говорит, что сейчас, только отдохнет минутку. Папа берет нож и начинает резать хлеб, а бабушке это явно не нравится. Она хмурится, но молчит, хоть куски и выходят толстые.

Стульев всем не хватает — мы с братьями устраиваемся на крыльце, пьем чай и едим хлеб. Мама с папой сидят за столом, а бабушка с кружкой чая сидит под Святейшим Сердцем.

— Бог свидетель, не знаю я, куда вас всех девать. В доме и одному-то места нет, а тут ишь сколько.

— Ишь-ишь, — хихикает Мэйлахи.

И я тоже говорю:

— Ишь-ишь.

Близнецы повторяют за мной, и мы все смеемся так, что чуть не давимся хлебом.

— Ишь чего, смеются они, — зыркает на нас бабушка. — Что в этом доме смешного?! Ишь разбаловались, вот я вам сейчас!

Когда она снова говорит «ишь», Мэйлахи так заходится смехом, что хлеб и чай летят у него изо рта во все стороны, а лицо становится совсем красным.

— Мэйлахи, а ну угомонись, и вы все тоже! — велит папа.

Но Мэйлахи никак не успокаивается.

— Поди-ка сюда, — велит папа. Потом закатывает рукав у Мэйлахи и замахивается ударить его по руке.

— Будешь вести себя как следует?

Глаза Мэйлахи наполняются слезами, и он кивает, потому что папа никогда раньше не замахивался.

— Вот и ладно, иди к братьям и посидите спокойно. — Папа опускает рукав Мэйлахи и гладит его по голове.

* * *

Вечером мамина сестра, тетя Эгги, пришла с работы — со швейной фабрики. Тетя Эгги такая же толстая, как тетушки Макнамара, а волосы у нее огненно-рыжие. Пристроив большой велосипед в комнатушке за кухней, она села ужинать. Тетя Эгги тоже жила у бабушки, потому что поссорилась с мужем, Па Китингом, который спьяну сказал ей, что она жирная корова и пусть уходит жить к своей мамаше. Это бабушка маме рассказала. И теперь места в доме совсем не осталось, потому что, кроме бабушки, тут живут тетя Эгги и сын бабушки, мой дядя Пэт, который ушел в город газеты продавать.

Тетя Эгги разворчалась, услышав от бабушки, что ей сегодня придется спать вместе с мамой.

— Закрой глотку-то, — велела бабушка. — Одну ночь потерпишь, а не нравится — шагай к мужу, там твое место. Господи Иисусе и святые Мария с Иосифом, ну что за дом! Ты, Пэт, а теперь еще и Анджела со своим американским выводком. И в старости никакого спокою нет.

Она постелила пальто и всякое тряпье на полу в комнатушке за кухней, и мы легли спать рядом с велосипедом. А папа так и просидел всю ночь на стуле, только сводил нас во двор, когда нам приспичило, да успокаивал близнецов, когда те заплакали от холода.

Утром тетя Эгги пришла к нам за велосипедом.

— А ну, подвиньсь! Кыш с дороги!

Она ушла, а Мэйлахи все повторял:

— Подвиньсь! Кыш с дороги!

Папа на кухне засмеялся, но потом пришла бабушка и он шикнул на Мэйлахи, чтоб тот перестал.

Днем бабушка с мамой отправились на поиски жилья и нашли меблированную комнату на Уиндмилл-стрит — на той же улице, где жила тетя Эгги со своим мужем, Па Китингом. Бабушка заплатила десять шиллингов за две недели вперед, дала маме денег на еду, одолжила нам чайник, кастрюльку, сковородку, ножи и ложки, банки из-под варенья вместо кружек, одеяло и подушку.

Она сказала, что больше ничего нам дать не может и пусть папа оторвет свой зад от стула и ищет работу или идет за пособием по безработице, или в Общество Святого Викентия де Поля.

В комнате был камин, где можно вскипятить воду или сварить яйцо, если мы разживемся деньгами. Еще нам достались стол, три стула и кровать — мама сказала, что никогда такой большой не видела. Здорово, что наконец-то можно спать на кровати, а то мы везде спали на полу: и в Дублине, и у бабушки. Ничего, что у нас одна кровать на шестерых, главное, что мы теперь сами по себе, а не у бабушек и не у гардов. Можно сколько угодно говорить «ишь, ишь» и смеяться.

Мама с папой легли ближе к изголовью кровати, мы с Мэйлахи — в ногах, а близнецы пристроились там, где нашли место. Мэйлахи снова смешил нас тем, что говорил то «ишь-ишь», то «ой-ой». Потом он уснул. Мама тоже тоненько засопела. В лунном свете мне было видно, что папа на том конце кровати не спал, так что, когда Оливер заплакал во сне, он стал его успокаивать.