Читать книгу "Гиляровский - Алексей Митрофанов"

Как во городе во Астрахани Проявился тут детинушка незнамый человек. Чисто, щепетко во Астрахани похаживает, Смур кафтанчик, черной запанчик нараспаску, гуляет, Плат персидский кушачок во правой руке несет, Черну шляпу с прозументами на русых кудрях, Вострой сабелькой булатной подпирается идет. Никому этот детинушка не кланется, Ни штабам, ни офицерам челом не бьет, К астраханскому губернатору под суд нейдет. Увидал же его губернатор из высокого окна, Закричал он, губернатор, своим голосом: «Ох гой еси, ребята, мои верные слуги! Вы подите, приведите удалого молодца». Они взяли, подхватили на высокой горе, На высокой на горе, во царевом кабаке, Проводили же детинушку к губернатору на двор, Выходил же губернатор на высокое крыльцо, И стал же губернатор детинушку выспрашивати: «Ты скажи, скажи, детинушка, незнамый человек, Али питерский, казанский или астраханский?» — «Я не питерский, не казанский и не астраханский, Заутро мой батюшка к тебе в гости будет». Поутру-то раным-ранехонько сверху лодочка бежит, На той ли же на лодочке немного людей, На счет полтораста человек, Приворачивайте-ка, ребята, к городу Астрахани, Приколочки ударим пихтовые, Причалим мы лодочку причалами шелковыми, Мы остроги и тюрьмы все по камню разберем, С астраханского губернатора с живого кожу сдерем».

Да что там говорить — сам Пушкин восхищался этим деятелем:

Ходил Стенька Разин В Астрахань город Торговать товаром. Стал воевода Требовать подарков. Поднес Стенька Разин Камки хрущатые, Камки хрущатые — Парчи золотые. Стал воевода Требовать шубы. Шуба дорогая: Полы-то новы, Одна боброва, Другая соболья. Ему Стенька Разин Не отдает шубы. «Отдай, Стенька Разин, Отдай с плеча шубу! Отдашь, так спасибо; Не отдашь — повешу Что во чистом поле, На зеленом дубе Да в собачьей шубе». Стал Стенька Разин Думати думу: «Добро, воевода. Возьми себе шубу. Возьми себе шубу, Да не было б шуму».

Это уже не удалец-разбойник, а какой-то высокомудрый дипломат.

Словом, граница между беззаконием и законностью была в городе Астрахани размыта. И наш герой это почувствовал. Поселился у гостеприимного Орлова, ел, пил, спал и ничегошеньки не делал. Но и не задавал лишних вопросов. За это его даже взяли на своеобразную лодочную прогулку.

«Волга была неспокойная. Моряна развела волну, и большая, легкая и совкая костромская косовушка скользила и резала мохнатые гребни валов под умелой рукой Козлика… По обе стороны Волги прорезали стены камышей в два человеческих роста вышины, то широкие, то узкие протоки, окружающие острова, мысы, косы… Козлик разбирался в них, как в знакомых улицах города, когда мы свернули в один из них и весла в тихой воде задевали иногда камыши, шуршавшие метелками, а из-под носа лодки уплывали ничего не боящиеся стада уток.

Странное впечатление производили эти протоки: будто плывешь по аллее тропического сада… Тишина иногда нарушается всплеском большой рыбины, потрескиванием камышей и какими-то странными звуками…

— Что это? — спрашиваю.

— Дикие свиньи свою водяную картошку ищут.

Какую водяную картошку, я так и не спросил, уж очень неразговорчивый народ!»

Взяли секретный груз (рыба, икра), дальше поехали. Сгрузили. Снова оказались в доме у Орлова. Отметили успех предприятия.

«Ввалилась вся команда. Подали еще ложек, хлеба и связку воблы. Налили стаканы, выпили.

— Ешь, а ты икру-то хлебай ложкой!

Я пил и ел полными ложками чудную икру.

Все остальные закусывали воблой. — Ваня, а ты же икру? — спросил я.

— Обрыдла. Это тебе в охотку.

Подали жареную баранину и еще четвертную поставили на стол.

Пьянствовали ребята всю ночь. Откровенные разговоры разговаривали. Козлик что-то начинал петь, но никто не подтягивал, и он смолкал. Шумели… дрались… А я спал мертвым сном. Проснулся чуть свет — все спят вповалку. В углу храпел связанный по рукам и ногам Ноздря. У Орлова все лицо в крови».

Тут наш герой почувствовал, что ему все это порядком надоело. Он в очередной раз решил поменять место проживания.

«Я встал, тихо оделся и пошел на пристань».

Как всегда, не прощаясь.

* * *

И вот Гиляровский в Царицыне (нынешний Волгоград), некогда колоритном нижневолжском городе, а ныне — сплошь застроенном послевоенными домами. Зачем сюда приехал — снова непонятно. Никаких знакомых, никаких перспектив.

«В Царицыне пароход грузится часов шесть. Я вышел на берег, поел у баб печеных яиц и жареной рыбы.

Иду по берегу, вдоль каравана. На песке стоят три чудных лошади в попонах, а четвертую сводят по сходням с баржи. И ее поставили к этим. Так и горят их золотистые породистые головы на полуденном солнце.

— Что, хороши? — спросил меня старый казак в шапке блином и с серьгой в ухе.

— Ах, как хороши! Так бы не ушел от них. Он подошел ко мне близко и понюхал.

— Ты что, с промыслов?

— Да, из Астрахани, еду работы искать.

— Вот я и унюхал… А ты по какой части?

— В цирке служил!

— Наездник? Вот такого-то мне и надо. Можешь до Великокняжеской лошадей со мной вести?

— С радостью!»

И — новая история. Наш герой теперь при деле, он — табунщик. Он восхищается степью, конями и калмыками, которые традиционно занимались этим промыслом. А калмыки, разумеется, в восторге от него.

«А, главным образом, уважали меня за знание лошади, разные выкрутасы джигитовки и вольтижировки и за то, что сразу постиг объездку неуков и ловко владел арканом.

Хозяин же ценил меня за то, что при осмотре лошадей офицерами, говорившими между собой иногда по-французски, я переводил ему их оценку лошадей, что, конечно, давало барыш.

Ну, какому же черту — не то что гвардейскому офицеру — придет на ум, что черный и пропахший лошадиным потом, с заскорузлыми руками, табунщик понимает по-французски!»

Закончилось все это тоже в духе Гиляровского. Вдруг прибыл жандармский полковник — как назло, тот самый, из под носа у которого Владимир Алексеевич бежал в Казани. Времени на раздумывание нет.