Читать книгу "Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас"

— Дрожишь?

— Нет. — Энрике не столько лукавил, сколько пытался обмануть сам себя. — Просто, понимаешь, я не люблю… званые обеды. Я имею в виду, ну что в них такого? Все просто сидят, едят и болтают обо всякой ерунде.

— Вот как, мистер Э? — так Сэл в шутку и в то же время ласково называл Энрике. — А ты бы хотел, чтобы это был танцевальный вечер?

— Нет!

— Ну да, это был бы вообще кошмар. Танцы. Стараешься, как в сексе, а кайфа ноль.

— Все шансы стать посмешищем и никакого кайфа, — уточнил Энрике.

Сэл рассмеялся с самодовольством мужчины, который знает, с кем и когда он ляжет в постель.

— Не дрейфь. Ты ей нравишься, мистер Рики. Это очевидно. Если бы тогда с вами не было этого клоуна Бернарда, она бы сорвала с тебя одежду. Женщина не станет проводить целую ночь в разговорах с мужчиной только потому, что ей интересно, что он там говорит.

— Тогда к чему этот чертов обед со всякими другими людьми?

— Так она чувствует себя в безопасности. Она тебя слегка побаивается. И это хорошо. Очень хорошо. Это то, что тебе нужно.

Энрике любил своего друга. С Сэлом ему было легко. Возможно, потому что Сэла, поскольку тот не был ни писателем, ни читателем, не задевал ранний успех Энрике. Его доверие к другу лишь росло в связи с тем обстоятельством, что он почти никогда не соглашался со взглядами Сэла и его представлениями о мире (и считал, что его абстрактные, похожие друг на друга творения нельзя рассматривать даже как элемент интерьера, не говоря уже об искусстве). Он знал, что если даже выставит себя дураком перед Маргарет, Сэл не станет думать о нем хуже, в то время как с такими, как Бернард Вайнштейн, Энрике всегда чувствовал, что проходит некое испытание: стоит сделать один неверный шаг — и он навеки навлечет на себя их презрение.

Сэл, этот гуру по части соблазнения, на прощание дал ему последний совет:

— Обещай мне одну вещь. Когда будешь уходить, поцелуй ее.

— Что?

— В губы, мистер Э.

— У всех на виду?! — ужаснулся Энрике.

— Ага.

— Нет!

— Я хочу сказать, без языка. Не вздумай лезть к ней в горло, а так, знаешь, осторожно подойди, замри на секунду, только на одну секунду, а потом мягко и нежно поцелуй ее в губы. Она оценит. Поверь мне. Женщины хотят, чтобы мужчина сделал первый шаг, понимаешь? Она пригласила тебя на обед со старыми друзьями, и ты должен показать ей, что ты не просто еще один друг.

Слова Сэла не шли у Энрике из головы. Он знал, что не способен на такой смелый, открытый поступок. Наедине или на публике — ему в любом случае может просто не хватить духу поцеловать Маргарет. Раздумывая об этом, Энрике даже забыл спросить у Сэла, стоит ли ему надевать этот огромный жаркий свитер. Он почувствовал плотную, колючую шерсть сквозь рубашку, когда надел зеленое армейское пальто, спустился с пятого этажа и, толкнув тяжелую железную дверь, вышел на грязную улицу. Он знал, что вспотеть в такую погоду невозможно — ледяной воздух маской сковал лицо, кончик носа онемел, глаза слезились. И тем не менее он почувствовал, как первая горячая капля скатилась по стиральной доске его ребер к костлявому бедру. Энрике остановился, раздумывая, успеет ли вернуться домой, чтобы снять проклятый свитер и еще раз принять душ.

Во время этого внутреннего диалога глаза Энрике остановились на черных ступеньках дома, где жил Бернард Вайнштейн. Он попытался угадать — наверное, уже в десятитысячный раз, — увидит ли своего заклятого друга этим вечером среди гостей Маргарет. Конечно, Бернард тоже мог претендовать на статус Сиротки. Даже с большим правом, чем Энрике. Родители Бернарда развелись, когда тот был еще ребенком, мать умерла, когда он учился в университете, а отец давно женился на женщине, которая, по словам Бернарда, терпеть не могла своего пасынка. Почему же мне не жалко этого мерзавца, подумал Энрике. Независимо от того, сочувствовал он сам Бернарду или нет, Маргарет вполне могла проявить милосердие и пригласить Бернарда на благотворительный обед. Энрике был почти уверен, что ему придется противостоять Бернарду с его колкостями, с того дня, как Маргарет позвонила, пригласив его присоединиться к «компании таких же сумасшедших». «Я даже толком не знаю, кто придет. Я пригласила всех, кого вспомнила, кто на праздники застрял в Нью-Йорке. И я понятия не имею, что приготовить. Так что, возможно, мы останемся голодными».

Тут-то ему и представился случай спросить, будет ли в числе гостей Бернард, но его словно парализовало от счастья и удивления, что она все-таки ему позвонила. Он не нашел ответа более подходящего, чем стандартное: «Мне что-нибудь принести?» — потому что помнил, что именно так отвечали в подобных случаях его родители. Разумеется, мать могла сделать вкуснейший салат из растущих в их огороде овощей, а отец — свой фирменный черничный пирог с тонкой хрустящей корочкой, в то время как Энрике мог предложить разве что банку кэмпбелловского супа.

— Как насчет бутылки «Матеуса»? — спросила Маргарет со своим обычным коротким смешком.

— Я принесу ящик, — шутливо сказал он и спросил, в котором часу приходить.

— Около семи, — ответила она.

Положив трубку, он вдруг почему-то почувствовал себя униженным. Вновь и вновь прокручивая ее шутку насчет «Матеуса», он пытался понять, не смеялась ли она, когда допрашивала его по поводу образования. Ее внезапно гаснущие вспышки смеха стали казаться ему не признаком скромности, а скрытой издевкой. Энрике начал думать, не играет ли он роль жалкого персонажа из романа Достоевского: одинокий, несчастный молодой человек унижается, добиваясь красивой молодой женщины, занимающей более высокое положение в обществе; и не кончится ли все тем, что он разрубит череп Бернарда Вайнштейна топором, после чего неопубликованный манускрипт Вайнштейна признают литературным шедевром, в то время как он, Энрике, прославится только как завистливый монстр, лишивший человечество утонченного многообещающего гения.

Под влиянием столь безнадежного настроения он решил не возвращаться домой и не снимать свитер, в котором чувствовал себя как в парилке. Он был уверен, что его ждет неудача независимо от того, что будет на нем надето; вот почему, изнывая от жары на ледяном ветру, страшно волнуясь и уверившись в том, что все уже решено, он зашагал в сторону дома Маргарет.

Выйдя из дому в 6.30, в 6.40 он уже был на месте. Зная, что приходить раньше времени неприлично, он быстро прошмыгнул мимо дома 55 по Девятой Восточной улице, успев испугаться швейцара, который сердито смотрел сквозь двойные стеклянные двери, будто ожидал, что перед ними вот-вот появится злейший враг.

Как это ни странно для человека, прожившего из двадцати одного года девятнадцать лет на Манхэттене, Энрике почти не имел опыта общения со швейцарами. В пролетарском квартале Вашингтон-Хайтс, где он вырос, они просто не водились, особенно такие, как этот, в накрахмаленной серой форме, стоявший за жутковатого вида конторкой, словно сталинский бюрократ, в чьей власти швырнуть вас в ГУЛАГ. Энрике редко приходилось бывать в Верхнем Ист-Сайде, где такие экземпляры встречались на каждом шагу. Пока их еще нельзя было увидеть в центре — пока. Потому что это был 1975 год, и Гринвич-Виллидж еще стоял одной ногой в богемных пятидесятых, а другой уже проваливался в грязь и насилие семидесятых.