Читать книгу "Бобби Фишер идет на войну - Джон Айдиноу"

«Битва против нацизма была величайшей проверкой, какую только прошли советские граждане; возможно, величайшей во всей истории России, — пишет Кэтрин Мерридейл. — Сила воли, упорство и стоицизм, которых она требовала, превышали весь предыдущий опыт, будучи более мощным и более длительным, чем всё, что большая часть советского народа, прошедшего через многие кризисы, могла себе представить».

Без сомнения, это относится и к защите Ленинграда. Тем не менее в отношении властей к блокаде существовал устойчивый элемент мифотворчества, и миф этот рассказывал о самоотверженном патриотизме советских граждан, особенно выделяя героическую роль партии в защите города и его жителей. Миф противоречил реальности: среди властей была паника, а политический контроль путём террора продолжался даже в самые суровые дни немецких атак. Миф игнорировал ожесточённость людей. В своей книге «Европа: история» Норман Дэвис сообщает: «Описания кутежей в Доме партии, в то время как на улицах лежали трупы, а учёные умирали от голода за столами в лабораториях, только дополняют картину царившей жестокости».

Мифотворчество, родившееся в результате победы над Германией, повлияло на Бориса Спасского несколькими путями. Согласно его современнику, советскому журналисту и писателю Василию Гроссману, тяготы Великой Отечественной войны имели для русского самосознания решающее значение. После Сталинградской битвы 1943 года, стоившей миллион жизней, русские начали отделять себя от других национальностей и слово «русский» обрело положительный смысл. Прекрасно известно, что Сталин решил возродить русский патриотизм для укрепления титанических усилий военных, но также использовал войну для пропаганды государственного национализма. Государственный национализм отличался от национализма европейских стран тем, что не имел ничего общего с любовью к родине. Советский националист испытывал глубокое признание, уважение и любовь к социалистическому государству, которое защищало и заботилось о своих верных гражданах. Государственный национализм стал единственной формой патриотизма, приемлемого в социалистической стране, и именно такого рода национализм обязан был демонстрировать Спасский. Шахматисты не должны забывать, что играют в красных майках.

Вторым источником влияния, выросшего из мифологии войны, являлось убеждение, что «наше — значит, лучшее», что система должна непременно победить. Отсюда постоянный страх публичного принижения и того, что недостатки системы могут проявиться. Многолетний советский посол в Вашингтоне Анатолий Добрынин едко пишет в своих мемуарах, что когда Брежнев в 1973 году посещал Никсона, то лично инструктировал советскую службу безопасности организовать свой визит так, чтобы «он ни в чем не казался американцам хуже, чем президент США».

На пути попыток создать реальность из лозунга «Наше — значит, лучшее» стоял собственноручно выстроенный барьер — секретность и изоляция, вынуждающие людей жить в поразительном невежестве. Это касалось не только простых граждан. Когда в 1959 году Хрущева пригласили погостить у президента Эйзенхауэра в его уединённом жилище Кемп-Дэвид, никто из окружения советского лидера не знал, что это и где находится. В своих воспоминаниях Хрущёв пишет: «Я так и не смог найти, что это за Кемп-Дэвид. Начал наводить справки в нашем Министерстве иностранных дел. Они сказали, что тоже не знают». Хрущёв беспокоился, что американские власти, предлагая посетить Кемп-Дэвид, выражают таким образом ему презрение, что его опять дискриминируют, помещают на карантин. В конечном итоге он понял, что это приглашение было честью, а Кемп-Дэвид оказался президентской дачей. «Можно над этим посмеяться, но мне стыдно. Это говорит о том, насколько невежественными мы были в некоторых отношениях».

Шахматный мир был информирован не лучше. На встрече шахматного руководства со Спасским и его командой 13 августа 1971 года обнаружилось поразительное отсутствие знаний о происходящем с Фишером. Отчёт директора Центрального шахматного клуба Виктора Батуринского гласит: «Было потребовано узнать (через советских корреспондентов в США или каким-то иным образом) причины, по которым Фишер около полутора лет (1968-1970) не принимал участия ни в одном состязании, где он находился в этот период, что делал, а также собрать информацию о поведении Фишера и его заявлениях». Составленный в тот же самый месяц «Тренировочный план» Спасского содержал требование найти, приобрести и перевести на русский язык зарубежные шахматные статьи с информацией по Фишеру для последующего анализа. Цензура и нехватка твёрдой валюты влекли за собой необходимость официальной поддержки этого столь важного аспекта подготовки.

В 60-е годы, пока Спасский взбирался на шахматный Олимп, государственный национализм приобретал всё большую значимость, несмотря на смену поколений. Советские лидеры видели насущную потребность в широком распространении информации о последних достижениях советского государства в науке и вооружении, о том, что сперва собака, а затем и советский человек первыми побывали в космосе. Им требовались достижения в сфере быта — советские джинсы, новые жилые дома. И — спортивные победы. В своей книге «Русский ум» Рональд Хингли размышляет над исторически сложившейся способностью русской нации к тому, что он называет «престижными проектами». «Одарённые в таких различных областях, как шахматы, ракетостроение и спорт, русские часто добиваются успеха, обращая совместные усилия на престижные проекты, многие из которых не только функционально эффективны, но и впечатляюще обставлены. Важнейшей дополнительной целью этих проектов является стремление поразить зарубежных наблюдателей в надежде, что те будут ослеплены и не обратят внимание на чрезвычайно скромную жизнь, которую ведет средний советский гражданин».

Советский гражданин видел роль Спасского в контексте лозунга «Наше — значит, лучшее», отражающего, помимо прочего, доминирование СССР в мировых шахматах. До Рейкьявика он получал бесконечный поток писем от советских граждан, напоминавших о его обязанности как патриота победить империалистическую Америку, пытавшуюся разрушить советскую шахматную крепость.

Партии была важна не игра в шахматы, а защита престижа советского государства. «Разумеется, — говорит бывший президент Российской шахматной федерации, журналист Евгений Бебчук, — партийные шишки так и думали. Вы должны умереть за Родину и за партию. Что до самих партий, ими интересовались одни шахматисты. Имело значение лишь то, что за доской ты представляешь Советский Союз». Сегодня он улыбается, вспоминая те накачки, которым подвергались участники студенческих турниров, когда всю команду собирали в отделе пропаганды и агитации ЦК.

Они усаживали нас перед каким-нибудь представителем власти, который и понятия не имел, что такое шахматы. Он прохаживался по комнате. Никитин, Спасский и я тихо сидели. Он говорил: «Вы осознаёте ту ответственность, которая на вас лежит? Вы понимаете, что это честь? Вы хорошо это понимаете? Да или нет?» Мы молчали. Он продолжал: «Кто играет сегодня? А, Бебчук, вы ведь журналист. Ваши коллеги понимают, что им предстоит отстаивать?» — «Да, они понимают». — «Вы должны были объяснять лучше. Правильно или нет они видят ситуацию?»

Перед матчем в Рейкьявике сомнения в том, осознаёт ли Спасский свою ответственность в полной мере, возникли на самом высоком уровне. Виктор Батуринский был вызван к Александру Яковлеву, заведующему отделом пропаганды и агитации ЦК, а позже правой руке Михаила Горбачёва. «Скажите, Спасский понимает, что несет перед советскими людьми моральную ответственность за результат матча?» — спросил он. Батуринский дипломатично ответил: «Надеюсь, что понимает». Через тридцать лет после этого разговора он подтвердил, что лицемерил: было ясно, что Спасский об этом даже не думает.