Читать книгу "Лягушка под зонтом - Вера Копейко"

Боль раздирала все внутри. Казалось, она проделала дырку в слизистой оболочке желудка и грызет его плоть. Да уходи же ты!

Боль отнимала силы. Наконец зазвонил ее мобильник. Он всегда вздрагивал от звонка. Мария записала кошачье мяуканье. «Это так необычно!» – веселилась она. А Никита, услышав звонок впервые, кинулся открывать дверь – проверить, не сидит ли под дверью кошка.

– Итак, – выдохнул он через силу, – ты пошла?

Никита выпрямился. Боль начала растекаться снова, он умолял ее убраться в уголок желудка, побыть там, пока Мария не уйдет. Он обещал своей боли заняться только ею, утишать ее, задабривать, носиться с ней. Он был даже благодарен ей сейчас за то, что она переключила его мысли и оттянула его силы на себя.

Эта сцена расставания благодаря боли оказалась весьма мирной.

– Счастливо, – сказал он женщине, чужой ему во всем, причем с самого начала...

Но почему он вспомнил сейчас об этом? Все произошло не вчера, не позавчера и даже не намедни. Тоска по женщине? Его гостья напомнила ему о том, что о женщине можно тосковать? Он всегда знал как, где, с кем утолить физиологическую боль. Это просто сделать в Москве. Но сейчас его одолевало иное чувство.

Может ли такое быть, что, вспоминая, он предупреждает себя от какого-то шага? Который готовит, не давая себе в том отчета?

Никита прошелся по комнате уже в который раз. Он поймал себя на том, что пытается уловить запах только ушедшей отсюда женщины.

Он узнавал аромат шоколада, чая, ее дезодоранта с цветочным оттенком или парфюма. Чего-то горько-цветочного, этот запах привлекал, хотя не был изысканным.

От его матери всегда пахло тонко и... прозрачно, если это слово можно применить к запаху. От Натальи Петровны – удивительное дело – почти ничем. Ничем? Разве? От нее пахло чем-то особенным, чего не продают в магазине.

Но чем, интересно? Он вдруг озаботился неожиданным вопросом.

Никита уставился на фотографию на комоде. Наталья Петровна и он в здешнем интерьере. Голова к голове, как на старинной фотографии. Они чем-то похожи, как родные. Конечно, от Натальи Петровны пахло родным. А почему бы и нет? Он торопливо искал слова, которые прикрыли бы что-то, окончательно обнажившееся для него, уже ясное, но все еще не признанное до конца.

Никто не отрицает родство душ, уговаривал себя Никита, оно бывает у чужих людей. Он чувствовал, как сердце начинает ходить ходуном, ударяется о ребра слишком быстро, больно.

Теперь он почти бегал из угла в угол. Остановился, вытер пот со лба. С какой стати его прошиб пот? Да от чая, от шоколада – энергетические продукты. Он вот так же бегал по этой комнате мальчиком, но не потел, фыркнул Никита. Наталья Петровна говорила:

– Все обнюхал, только лапку не поднял.

Но все ли он обнюхал сейчас? Конечно, нет. Он должен наконец заглянуть за печку, вынуть портфель, а из него...

Но он должен, ведь он пообещал себе, что если... Ох, эта детская игра: «Если я спрыгну с крыши сарая и не разобьюсь, то завтра Наталья Петровна возьмет меня с собой...» Или что-то в этом духе.

На этот раз он тоже загадал: если он вынет лягушку из колодца, откроет то, что нашел.

Лягушку вынул не он. Может быть, отложить? В общем-то зачем ему доказательства того, в чем благодаря косвенным признакам он почти уверен?

Школьный черный портфель из потертой пупырчатой кожи Никита обнаружил за печкой среди ухватов и кочерег в день приезда. Он полез туда, желая найти что-то, чем можно подцепить лягушку в колодце.

Портфель не был набит бумагами, всего две тетрадки, причем его, с палочками первоклассника. Так хранят матери начальные успехи своих детей.

Там лежало еще кое-что – письмо. Он узнал почерк...

Казалось, уже по запаху он уловил содержание. Потому что думал не раз о себе и о своей семье. Запомнил из детства слова, пойманные случайно, – отца, матери, Натальи Петровны. Они складывались воедино. Их легко расшифровать, обретя жизненный – даже не опыт, просто навык каждодневного бытия.

Никита засунул руку за печку – кирпичный бок давно не топленной печи ожег холодом. Он выдернул портфель. Пыли на нем уже не было, она осыпала его шорты еще в прошлый раз.

Щелчок замка – вот оно, письмо. Конверт с картинкой, на которой краснозвездные башни Кремля показались ему особым символом – ими грезила юная завоевательница Москвы.

«Наташа, моя милая двоюродная сестра, – читал он, – умоляю. Сама знаешь, он не любит тебя. Он вообще никого не любит. Он любил только Нину. Наша общая с тобой тетка – единственная его любовь. Я похожа на нее. Все говорят, он женится на мне, если будет сын.

Ты родишь мальчика, ты сама говорила, что у тебя с Дроздовым это случилось как наваждение в полнолуние. Ты сама назначила крайний срок своего «стародевичества». Если бы не он, ты сделала бы это с другим... Ведь так?»

Никита отложил письмо.

Мать? Наталья Петровна – его мать?

Никита повторял на разные лады это слово.

– Мать... Мать... Мать...

Ее темные, глубоко посаженные глаза смотрели на него как всегда. Они лучились от... От чего они лучились? Иногда ему казалось – от удивления. Теперь он понимал, как правильно читать этот взгляд.

Никита посмотрел на вскрытую половицу.

– Как он тянется к тебе... – откуда-то явились слова, будто кто-то подал голос из подпола. Никита даже взглянул в разверстый пол.

Но эти слова, понимал он, сидели в мозгу, ждали момента.

Ему было совсем немного лет, чуть-чуть, он, кажется, еще не ходил, а только сидел в кроватке. Большой белоголовый толстячок. Юный Дрозд, как называл его отец.

– К кому же ему тянуться? – Голос в ответ.

Наталья Петровна отвечала Ирине Михайловне. В ответе звучала такая уверенность в правильности слов, в глубоком подтексте, который сейчас он мог оценить.

– Тише, тише... – Голос той, которую он должен был называть матерью.

Никита смотрел на листки. Он прочел все – от слова до слова. Итак, его мать – Наталья Петровна. А та, которая называлась его матерью, – ее двоюродная сестра. Которая упросила ее поменяться судьбой.

Никита встал и пошел в сени. Открыл ларь. Сейчас он не любовался этой громадой из лиственницы, обитой по краям железом, ему нужно было то, что он увидел внутри. Там, кроме банок с солеными помидорами и огурцами, стояла бутыль самогона.

Горячее пламя жгло нутро почти так же, как в день ухода от него Марии, его надо чем-то залить. Он хотел избавиться не только от этого огня, но и от чего-то прежде неясного, а теперь открывшегося.

– Да отстаньте вы от меня! Вы нехорошая! – бывало, кричал он Наталье Петровне, сам не зная почему. По примеру отца он всех домашних называл на вы.

Наталья Петровна отходила, никогда не спорила, словно чувствовала какую-то вину. Теперь он знал какую. Значит, он чувствовал ложь.