Читать книгу "Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада - Николай Фробениус"

Тогда она склонилась надо мной и сунула руку с длинными ногтями мне в штаны, она царапала меня, мяла, и ее ногти бесцеремонно впивались в мою кожу, но все это казалось мне блаженной щекоткой. Потом я потерял сознание.

Я шел домой. Торговки на площади, как обычно, глазели на меня. Я знал, что они думают: проклятый сын ростовщицы!

– Сморчок! – заскрипел мне вслед голос одного из лодочных мастеров.

Но я сделал вид, будто ничего не слышал. Обращать внимание на жизнь торговок и лодочных мастеров было ниже моего достоинства. Поднимаясь по тропинке к дому Бу-Бу, я видел себя в карете, увозившей меня в Париж. Я думал: здесь мне нельзя оставаться. Онфлёр может катиться ко всем чертям.

Я вхожу в дом. Это дом Бу-Бу. Останавливаюсь перед сундуком с ее одеждой. Поднимаю крышку, и мне в нос ударяет сладковатый запах ее тела. Я достаю одежду и раскидываю по всему полу. Передо мной лежит ее вышитое платье со смятыми лентами, то, в котором она ездила в Париж. Ко шву на спине приколот сложенный лист бумаги. Я бросаю платье на пол и расправляю бумагу.

На ней написаны восемь имен, восемь имен мужчин и женщин, и с каждым прочитанным именем во мне крепнет уверенность, что все они как один виноваты в смерти Бу-Бу. Вот их имена, нацарапанные ее неразборчивым почерком, в том же порядке, на большом расстоянии друг от друга, словно для того, чтобы дать мне понять – они неспроста написаны на этом листе:

"Ла Булэ, оперная певица.

Месье Жак, владелец текстильной фабрики.

Дени-Филипп Моет, историк естественных наук и энциклопедист.

Граф Рошет.

Отец Нуаркюилъ, монах-бенедиктинец.

Мадам Арно, швея.

Жан Фубер, кожевенник.

Президент де Кюрваль".

* * *

Я снова встретил ее, теперь в торговых рядах. Она скорчила гримасу и отвернулась. Мне показалось, что я воспарил над улицей и рухнул на землю уже за спиной у Валери. В переулке, что вел к ее дому, в синей тени, падавшей на старую ночлежку от колокольни с часами, Валери остановилась и позволила мне подойти к ней вплотную. Она была сердита. О чем я думал, последовав за ней, почему не иду домой к мамочке, видно, совсем стыд потерял. Я приподнялся на цыпочки и прошептал:

– Вы правы, мадемуазель. Я действительно негодяй и подлец, не имеющий ни капли стыда. Но я ваш поклонник, мадемуазель, и у меня есть к вам несколько интересных предложений.

Язык с трудом повиновался мне, и не думаю, что она расслышала мои слова. Я улыбнулся ей, хотел сказать что-то еще, но не смог произнести ни слова. Достав из кармана кожаный кошелек, я показал его ей. Она молча смотрела на меня. Потом засмеялась.

Я фантазировал много ночей напролет. И даже изобрел свой особый язык.

– Я хочу рисовать на вашем теле, – сказал я Валери.

Она вопросительно посмотрела на меня, повернув ко мне свое кривое лицо.

Однако позволила рисовать на своем теле. Пока я платил ей за это.

Она лежала на кровати, а я рисовал на ней острым гусиным пером, повторяя очертания грудей, бедер, делал вид, будто разрезаю ее и представлял себе, что слышу ее крик. Я смотрел в ее серые глаза, и они казались мне пустыми. Это пустое выражение распаляло меня. Я весь холодел. Червяк полз по моей ляжке, оставляя слизистый след. Мне было приятно ощущать этот холодок. Почти как боль.

Когда я перестал рисовать, Валери стащила с меня панталоны и расцарапала меня до крови, мое семя брызнуло ей в лицо.

Потом мы сидели по разные стороны большого кухонного стола и пили кофе с молоком.

– Я привыкла к этому в Париже.

Валери тоже любила рисовать. Быстрыми, жирными линиями, которые сначала походили на спутанный клубок. Но постепенно на бумаге возникало лицо. Думаю, ей нравилась моя безобразная физиономия, потому что она рисовала меня во всех мыслимых ракурсах.

Я рисовал на ней. А она рисовала меня. Пока она рисовала, я рассказывал ей истории. Многие из них я слышал от месье Леопольда, истории о животных, из которых он делал чучела, о путешествиях в Африку и на Дальний Восток. Она хвалила мои рассказы. Но это были его слова, не мои. Бывало, я сам не понимал, о чем говорю, просто прилежно подражал ему. Валери слушала, иногда смеялась, иногда становилась грустной. Я как будто лепил ее как хотел с помощью этих рассказов. Когда я уходил, она говорила мне «до свидания». И я возвращался к ней. Все, что Валери делала и говорила, – ее глаза, ее рисунки, – все убеждало меня в том, что в скором времени мы уедем из Онфлёра и я смогу начать новую жизнь.

Валери рассказывала мне о старых временах. О Париже. О публичных домах и аристократах, все, что она знала и видела. Рынок, Пале-Рояль и Отель-Дьё. Когда она говорила о Париже, лицо ее меняло цвет, по скулам разливался румянец. Она поднимала голову. Валери любила ходить на прогулки и хотела, чтобы я сопровождал ее, мы поднимались на холмы.

– Смотри, море!

Я гулял с ней, хотя красивые виды мало привлекали меня. Я больше любил слушать, как Валери рассказывает о Париже.

Люди с удивлением смотрели на нас. Женщины хриплыми голосами обзывали Валери ведьмой, кричали, что у нее дурной глаз. Тогда она почти перестала показываться на улице. На рыбный рынок она ходила рано утром, когда было еще темно. А хлеб и овощи просила покупать меня. Она стала бояться женщин. Говорила, что ей снятся плохие сны и мучит предчувствие какой-то беды.

Вскоре я извел все деньги, какие были в ларце Бу-Бу. Я так много рисовал на теле Валери, что ей было некогда принимать других клиентов. Я чертил круги на ее сосках, и она действительно кричала от боли, мне нравилось это слушать. Она делала со мной все, что хотела, ее ногти делали это, а потом она целовала мое лицо и говорила, что я ей нравлюсь, но я, конечно, не верил ей. Прижимаясь щекой к ее теплому животу и глядя на облака и гребни холмов, я был близок к тому, чтобы почувствовать боль.

Я стою один в доме Бу-Бу. Ночь, и я закрываю глаза. Пытаюсь вспомнить мебель, которая раньше стояла здесь, платья Бу-Бу, ее счета. Но все это расплывается. Я ничего не помню. Ничего не чувствую. Меня обволакивает тьма, и в голове у меня бьется лишь одна ясная мысль.

Я хочу уехать в Париж. Там я узнаю, что такое боль.

* * *

Но уехал я из Онфлёра из-за этого негодяя Гупиля.

Ему не нравились слухи, которые ходили о Валери и обо мне, и он решил положить этому конец. Мы портили его репутацию. Дом, в котором жила Валери, принадлежал Гупилю, однажды вечером он явился к ней, распахнул дверь и сказал, что дела его идут плохо и он, к сожалению, вынужден выселить ее, в этом помещении будет устроен продовольственный склад.

– До отъезда в Париж можете пожить тут еще несколько дней.

Он вежливо закрыл за собой дверь.