Читать книгу "Натюрморт с дятлом - Том Роббинс"

Бернард недоумевал. Ему не хватало острых ощущений. Неужели всем пришлось прекратить веселье только потому, что война закончилась?

Из-за Монтаны Джуди пещеру за водопадом стерегли копы, и Бернард залег на дно в Сиэтле. Он устроился барменом в заведении, куда в свободное время частенько заглядывали полицейские. Иногда в бар набивалось по нескольку дюжин копов, и соседство с ними вносило некоторое разнообразие в пресную жизнь Бернарда, так сказать, приятно щекотало нервы. Он наливал дешевый бурбон и ждал удобного случая.

Тогда-то в одной из ведущих газет либерального толка и появилось открытое обращение к Бернарду. Некий журналист просил его об интервью и обещал соблюсти строгую конфиденциальность. Все было по-честному. Журналист оказался мужественным и неподкупным человеком. Он добивался амнистии для диссидентов вроде Бернарда. Он говорил, что Бернард уже достаточно настрадался. Он говорил, что жизнь на нелегальном положении – такая же суровая кара, как тюремный срок. «Тот, кто вынужден скрываться от закона, живет в состоянии загнанной внутрь шизофрении, – писал он. – Страх никогда не ослабляет тисков». Журналист считал Бернарда жертвой войны во Вьетнаме. Тот факт, что Бернард действовал отнюдь не в интересах американского правительства, а против них, по мнению журналиста, не имел никакого значения. Социополитические причины, по которым Бернард, рискуя жизнью, взрывал призывные пункты, по большому счету ничем не отличались от мотивов, заставивших других молодых людей искушать судьбу, выпуская автоматные очереди по рисовым полям. Бернард – беглец, живущий под чужим именем и в вечном страхе разоблачения, – так же пострадал от войны, как и те несчастные солдаты, чьи лучшие части тела остались гнить в Дананге и Хюэ.

«Ха-ха».

Так бесцеремонно начал свой ответ Бернард.

«Ха-ха. Жертва? Разница между преступником и бунтарем заключается в том, что преступники на самом деле часто оказываются жертвами, а бунтари – никогда. Отказ становиться жертвой – первый шаг к превращению в бунтаря. Те, кто нарушает закон из алчности, отчаяния или желания отомстить, – жертвы. Те, кто отвергает законы общества из желания заменить их своими собственными, – жертвы. (Я имею в виду революционеров.) Мы, бунтари, всегда стоим над законом. Мы не просто преступаем букву закона – это делают многие бизнесмены, большинство политиков и практически все копы, – мы попираем дух закона. В каком-то смысле мы живем вне общества. Если у нас и есть общая цель, эта цель – поменяться ролями с самой природой общества. Добиваясь успеха, мы увеличиваем процент радости во Вселенной. Мы поднимаем его даже когда проигрываем.

Жертва? Мне больно, когда я думаю об отвратительной войне во Вьетнаме, но эту же боль многие испытывали и до меня. Когда война превращает целые народы в сомнамбул, бунтари не объединяют усилий с будильниками. Бунтари, как и поэты, перекраивают кошмары. Эта работа окрыляет. Годы войны были самыми замечательными в моей жизни. Я рисковал шкурой не для того, чтобы выразить протест против войны, я делал это ради забавы. Ради красоты!

Я обожаю магию ТНТ. Как красноречив его язык! Его гулкий рокот и громовые раскаты звучат почти так же сочно, как чувственные вздохи самой Земли. Серия взрывов в удачно выбранный момент подобна густому басу землетрясений. Впрочем, при всей звучности речи бомба произносит лишь одно слово: «Сюрприз!» – и тут же сама себе аплодирует. Я люблю жаркие ладони взрыва. Я люблю ветерок, впитавший дьявольский запах пороха (он так похож на ангельский аромат любви). Мне нравится смотреть, как высокие сооружения медленно оседают от взрыва, плавно рассыпаются, роняют кирпичи, будто перья; стены тают в воздухе, угрюмые фасады начинают широко ухмыляться, опоры содрогаются и устало говорят: «На сегодня хватит», и вихрь огромного воздушного цунами уносит прочь тонны тоталитарного хлама. Я обожаю эту драгоценную долю секунды, когда оконные стекла вдруг приобретают упругость и надуваются пузырями, как жевательная резинка перед хлопком. Я люблю, когда общественные здания наконец-то становятся общественными и распахивают свои двери людям, всем живым существам, всей вселенной. Эй, детка, заходи! И еще мне нравится последняя струйка дыма.

Мне по вкусу незатейливые мифы о бунтарях. Я в восторге от сознательного романтизма бунтарей, их черных одежд и безумной улыбки. Мне нравится, что бунтари пьют текилу и едят бобы. Мне нравится, что приличные люди произносят слово «бунтарь» с кривой усмешкой, а молоденькие барышни – с трепетом. Лодка бунтаря плывет против течения, и мне это по душе. Бунтари справляют нужду в тех же местах, что и барсуки, и это здорово. Бунтари очень фотогеничны, и мне это нравится. «Когда закон наступает на горло свободе, свободны лишь бунтари». Эту надпись я видел на стене в Анакортесе и готов под ней подписаться. Карты, нарисованные бунтарями, открывают путь к сокровищам бунтарей, и я просто без ума от этих карт. Бунтарь не хочет ждать, пока человечество станет лучше, он живет так, словно этот день уже наступил, и больше всего мне нравится именно это.

Жертва? Ваше письмо напомнило Дятлу, что он – Дятел Благословенный. Вы посочувствовали моему одиночеству, беспокойству и периодическим сомнениям в том, кто я есть. Отчасти ваше сочувствие обосновано, и я выражаю вам свою глубокую признательность. Однако не заблуждайтесь. Я – самый счастливый человек в Америке. В своих барменских карманах я до сих пор ношу спички, и пока у меня есть спички, всегда найдется и фитиль, а значит, ни одна стена не может считаться крепкой. И пока угроза стенам существует, мир не стоит на месте. Бунтари – это консервные ножи в супермаркете жизни».

28

Правда ли, что в истории была такая нелепая эпоха, когда юные девицы роняли платочки – надо полагать, предназначенные исключительно для украшения (из дорогих тканей, отделанные кружевом, надушенные, без единого сопливого пятнышка) – ради того, чтобы познакомиться с джентльменом, который обязан был его поднять? Может, это все и выдумки, но фраза о «барменских карманах» слетела с уст Бернарда на бульвар его интервью с той же деланной небрежностью, с какой благородная девица роняет на мостовую батистовый платочек. Бернард давал своим преследователям маленький намек. Просто чтобы было поинтересней. Не исключено, что намек был понят, но свору гончих к логову зверя этот след не привел. Несмотря на пару-тройку опасных моментов – например, когда пьяный посетитель облил Бернарда пивом и у того прямо на глазах двадцати полицейских потекла с волос краска, – прикрытие работало исправно. Шли годы, спички в карманах Дятла желтели и ломались, но даже в бездействии он утешал себя мыслями о том, как здорово будет, когда истечет срок давности по его делу и он сделает свой коронный выход на публику и припомнит ей все обиды. Потом, однако, случилось так, что он просто не смог смолчать, точнее, дал высказаться динамиту. А теперь, после небольшой осечки и всего за одиннадцать месяцев до красного дня в календаре, его вдруг арестовали. И не кто-нибудь, а ее королевское высочество принцесса Ли-Шери Фюрстенберг-Баркалона, бывшая чирлидер, изгнанная из команды, эколог без диплома, голубоглазая альтруистка, полногрудая отшельница, будущая императрица континента Мю, единственная из всех встречавшихся Дятлу женщин, чьи волосы пламенели так же ярко, как когда-то и его собственные.