Читать книгу "Курочка Ряба, или Золотое знамение - Анатолий Курчаткин"

— А ты откуда здесь взялся?! — и принялся отталкивать от себя круглого и брюхатого.

— Чего откуда?! — заорал тот, отбрасывая его руки. — Стою здесь!

— Какого хрена ты тут стоишь, когда я не отходил, а тебя здесь не видел!

— А я тебя не видел и тоже не отходил! Здесь я стою!

— Хрен ты у меня здесь стоять будешь! — взял круглого за грудки и отбросил его в сторону тощий с усами.

— Ах ты, падла такая, глиста желудочная! — бросился на него круглый, они схватились, люди шарахнулись от них, очереди двинулись, и, когда мужики, ни один не одолев другого, только пообрывав себе пуговицы на рубашках и выставив наружу волосатую грудную кипень, расклещились, то обнаружилось, что стояли они в разных очередях.

— Так ты же за колбасой! — уличающе закричал брюхатый.

— Ну и стой за своим песком, самогонщик драный! — так, будто это не он начал скандал, ответил тощий и отвернулся.

Марья Трофимовна сделала для себя из этой сцены вывод, что нужно бы сходить постоять в песочной очереди, давно там не отмечалась. Скажут вот, что не стояла, и не пустят, занимай тогда заново.

— Вот я, тут, я перед вами, — обрадовала она такую же, как сама, старуху, в отличие от нее никуда не бегавшую и, как встала, так словно и вросшую в свое место в очереди.

Старуха не протестовала. Только пожаловалась:

— Душно как. Умрешь, пока достоишь. Взопрела вся.

— Не говори, не говори, — подхватила для необходимого общения Марья Трофимовна, втискиваясь между тем для верности на свое место перед старухой.

Душно было, и в самом деле, несусветно. Никак магазин не был рассчитан на такую толпу. Слух о песке с колбасой гнал сюда все новых и новых людей, очереди, разбухнув, слипались в одну уже почти на всем своем протяжении. Но нечего было делать, что же было делать — надо было стоять.

И тут, в этой душной, насыщенной запахом жаркого пота толкотне, Марья Трофимовна услышала вдруг такое, что вместо того, чтобы двигаться со своей очередью, выступила из нее и пошла назад пятки за двумя мужиками, стоявшими в другой очереди, и если аура, что окружает человеческое тело, может принимать форму того органа, который сейчас важнее всего для человека, то аура Марьи Трофимовны повторила бы все завитки ее ушной раковины.

— А чего ж думаешь, — с важным видом человека, обладающего секретной информацией, говорил один из этих мужиков другому. — Чего ж, думаешь, и бывает! Отдает государство положенный процент, сам свидетель. У нас в смежной бригаде, я лично их знаю… дом они по Советской, второй угловой от Ленина, представляешь его? Вот они его рушили и клад нашли. Трое их было. Рушили — и в стене ниша. Подсвечники, монеты золотые, серебро столовое. Во время революции, наверное, спрятали. Район-то какой. Дворянский да купеческий. Спрятал кто-то и не вернулся. Ну и чего с монетами этими делать? Куда с ними? Никуда, только приключения себе на шею искать! Сгребли все в один узел — и в милицию. Там опись, чин по чину… И выдали потом их процент. Ну, может, и обманули на сколько-то, но по три тысячи на нос пришлось. Три тысячи ни за что ни про что — плохо, что ли? Кто откажется?

— Не, ну бывает, ну конечно, я спорю, что ли, — сказал второй мужик, признавая свое поражение в каком-то их, неведомом Марье Трофимовне споре, и ни с того ни с сего, сделав страшные глаза, наклонился к Марье Трофимовне. — А ты чего, бабка, шпионишь стоишь? Шпионить нехорошо. Геть отсюда!

И Марья Трофимовна, ни словом не попереча ему на его грубый окрик и даже не чувствуя в груди никакой обиды за то, повернулась и принялась выбираться из жаркой людской толчеи на улицу. Она забыла, зачем находилась здесь, в этой толчее, зачем провела в ней целый час своей жизни, — ноги несли ее к выходу, скорее, скорее отсюда, домой, рассказать старому, и не ноги несли ее, а снова, как было, когда вышла из церкви, словно бы влекло ее по воздуху, словно бы летела, а ноги лишь перебирали по земле. Молитва ее была услышана, принята — и ответ дан.

Она вывалилась из магазинной спрессованной духоты на крыльцо, под ослепительное белое солнце, и подтверждением явленного ей только что ответа ступил к ней из белого солнечного сияния, по широкой, просторной белой лестнице, с ласковой улыбкой на лице, блистая нимбом вокруг головы, некто, протянул к ней ласковым, щедрым движением руки, словно бы раскрывая их для объятия…

— Господи, воля твоя! — сказалось в Марье Трофимовне, и она хотела это сказать вслух, и рука ее потянулась осенить себя крестом, но ничего не произнесла, и рука не поднялась — сознание у нее помутилось, и она грохнулась на камень крыльца, выставив на всеобщее обозрение все в шишкастых жгутах вылезших наружу голубых вен, толстые и дряблые свои ноги.

4

Потом, позднее, вспоминая об ее обмороке на магазинном крыльце, Игнат Трофимыч говорил обычно: «Да это ты настоялась, тебе дурно и сделалось». «Ага, конечно, — отвечала Марья Трофимовна. — Стояла себе внутри и стояла — все ничего. А как на воздух — тут «настоялась»». «Чего удивительного, — ответствовал Игнат Трофимыч. — Заглотила свежего кислорода — организм и не принял». «Тьфу, дурень старый! — начинала сердиться на него в этом месте Марья Трофимовна. — Видение мне было, понятно? Его и не выдержала». «В мозгу у тебя это видение было», — говорил Игнат Трофимыч. «Сам в своем мозгу разберись, потом в мой лезь», — неизменно чем-нибудь вроде этого отвечала ему Марья Трофимовна, и так они и оставались каждый при своем, каждый, впрочем, в этом своем несколько усомненный.

Но, как бы там действительно ни было, а суть в том, что, когда доставили Марью Трофимовну на вызванной «Скорой помощи» в приемный покой, ни повышенного давления, ни учащенного сердцебиения, ни всяких прочих сопутствующих перегреву организма явлений у нее не оказалось. Более того: придя в себя и немного очухавшись, она с такой резвостью вскочила на ноги, что потрясла присутствующих в приемном покое врачей до самого основания их знаний, и они не стали удерживать ее у себя. А если б и стали, едва ли бы это им удалось. Марья Трофимовна так стремилась скорее домой, что смела бы на своем пути все преграды, поставь бронетранспортер — и тот бы перевернула.

— Трофимыч! Трофимыч! — ворвалась она во двор.

— Ну так и как ты ее за клад-то выдашь? — спросил Игнат Трофимыч, когда Марья Трофимовна поделилась с ним своим откровением. — Как? Думаешь, нет? Клады — это монеты всякие, изделия… ну, если б еще песок золотой.

— Дак размять, и дело с концом, вот тебе и песок, — обрадовалась Марья Трофимовна, попыталась раздавить пальцами скорлупу, но ничего у нее не вышло — все равно как если б попробовала раздавить консервную банку.

— А, и с концом! — Игнат Трофимыч усмехнулся.

Но мысль о кладе, видела по его построжевшему лицу Марья Трофимовна, крепко застряла в нем, и ее только нужно было раздуть пошибче.

— Ну дак, у тебя голова-то работает, нет? — сказала она. — Всякое дело чем делается? Инструментом. Какой инструмент придумаешь?