Читать книгу "Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий"

— Это от Сергея Иваныча.

— Да-да… — поспешно лепетала Анька, замирая всем сердцем.

— Вторник. Шесть пятнадцать вечера, — отрывисто продолжал суровый голос волшебника. — Касса номер девять. Пятьдесят.

Последнее означало не поправку к номеру кассы, как, опять же, могли бы подумать непосвященные, а суммарный номинал банкнот, которые требовалось вложить в паспорт, перед тем как отправиться на вокзал.

Над наглухо задраенным окошком кассы номер девять обычно висела табличка «перерыв», или «не работает», или вовсе «ремонт», что не означало ровным счетом ничего, кроме того, что точно в назначенное время следует тихонько постучаться и ждать. Наконец за окошком слегка колыхалась желтая занавеска, и звучал приглушенный пароль:

— Закрыто!

В ответ нужно было наклониться и одними губами произнести отзыв:

— Я от Сергея Иваныча…

Окошко приоткрывалось, и из-под занавески показывалась пухлая рука в перстнях, которая ловко подхватывала просунутый в щелочку паспорт и практически без задержки выбрасывала его обратно. Крибле-крабле-бумс! Анька не успевала выдохнуть, как таинственное окошко возвращалось в свое первоначальное мертвое состояние, подобно холсту с нарисованным очагом. Зато в паспорте… — вот уж где происходил поистине магический крибле-крабле-бумс! Там, где еще минуту назад лежали деньги, теперь красовались самые настоящие плацкартные билеты в Анапу, Феодосию, Севастополь, Сочи… — в волшебную страну Юг!

В 77-м, впервые проделав эту сложную сказочную операцию, Анька получила два билета в Евпаторию — на себя и ребенка. Она до сих пор помнит то чувство, которое овладело ею тогда у касс Московского вокзала. О, эти заветные картонки плацкарт, приятные даже на ощупь! Как много заключали они в себе, как много обещали! Анька держала их в руках и будто слышала голос отца:

— Представь, Анюша, что каждый день — это поездка по железной дороге. Сначала одна станция, потом другая… Станцуем, красивая?

— Станцуем, папа, станцуем!

Что за странное чувство радости — щекотной, покалывающей радости, которая заряжает энергией мышцы ног так, что хочется прыгать? Что за странное чувство, взметающее душу на гребень стремительной волны — вверх!.. — и — ух!.. — вниз!.. — и снова вверх, до восторга, до визга, до перехвата дыхания? Откуда оно взялось — неужели из этих коричневатых картонок? Вот уж поистине волшебство… Хотя при чем тут волшебство? Свобода — вот оно, правильное слово. Свобода!

Еще там, на вокзале, она намеренно громко выговорила это слово — не мысленно, про себя, не шепотком, а полным звуком обычного своего голоса, выговорила, чтобы проверить его на слух, как картонки — на ощупь. Выговорила его раз, и другой, и третий, потому что хотела убедиться: не показалось ли, нет ли тут ошибки? И оно не подвело, каждый раз отзываясь все той же чудесной радостью, от которой, однажды узнав ее, не может отказаться ни один человек. Свобода!

Станцуем, красивая?

Что и говорить, станций на долгом рельсовом пути из варяг в греки было более чем достаточно. Три дня и две ночи — восхитительно длинная дорога! Стук колес, легкое покачивание полки под боком, пола под ногами. Убаюкивает?.. — что ж, спи себе на здоровье, и неважно, день на земле или ночь; никто не упрекнет, не поднимет, не заверещит над ухом казарменным будильником будней. Бодрит?.. — что ж, бодрствуй; хорошо сидеть у окна в спящем вагоне, глядя на проносящиеся мимо огоньки ночи; как летние светляки, слетаются они к твоему взгляду. В черной непроницаемой тьме видно лишь твое отражение в оконном стекле; длинным нескончаемым отпечатком ложится оно на эту многокилометровую ночь, на просторные простыни сонных полей, на темные пятна перелесков, на облачный край неба. «Ночь, ночь, ночь…» — шепчут колеса.

Но вот меняется ритм, скоро станция. Мелькает за окном освещенный переезд со шлагбаумом, будкой и толстой женской фигурой в платке и телогрейке. В руке у тетки желтая палка, вертикальная, как восклицательный знак: «Внимание! Приехали!» Фиг тебе, тетка, это ты приехала, а нам еще до-о-олго. Постепенно замедляясь, ползут коричневые пакгаузы, склады, мастерские; тут и там торчат столбы редких фонарей — в своих жестяных кепках они напоминают уличных гопников, ищущих приключений. Тонкий стебель главного пути распускается целым букетом тупиков и разветвлений; вот и одноэтажное здание станции с незнакомым словом на фасаде, а перед ним две-три низенькие платформы, на которые не сходишь, а спрыгиваешь, как с небес на землю. Анька и спрыгивает, сдвинув для этого с прохода массивное тело вагонной хозяйки, до мозга костей пропахшее специфическим запахом железной дороги.

— Не спится тебе, полуночница? — беззлобно ворчит проводница. — Не отстань мне. Стоянка пять минут.

— Я на секундочку, только ноги размять, Светлана Матвеевна… — отзывается Анька.

Рябой асфальт платформы странно тверд и устойчив. Анька пружинит коленями, пробуя его на прочность. Нет, не сдвинешь. Похоже, платформа и в самом деле намертво прикреплена к земле, к тяжкому граниту повседневности, к железобетонным ночам этой… как ее… — что там написано на фасаде станции? Нет, отсюда не прочитать.

— Светлана Матвеевна, как ее зовут, эту станцию?

— А бог ее знает, девонька. Много их, разве все упомнишь? Залазь, давай, залазь…

— Я сейчас, мигом…

Ночь. На платформах пусто, лишь у вагонов кое-где мерцают огоньки сигарет: это заядлые курильщики вышли подышать свежим воздухом. Здание вокзальчика украшено наивными колоннами в подражание Парфенону. Другой его фасад наверняка смотрит на площадь с памятником и на домики маленького городка, имени которого не помнит даже проводница Светлана Матвеевна. У нее вот есть и имя, и отчество, а у городка — нет. У городка есть только сон, тяжкий и неподъемный, накрепко прикрепленный вот к этой платформе. Анька легко вздыхает:

— Завидуете, да? Мы вот сейчас уедем, а вы-то останетесь. Сами виноваты. Всего-то делов — сходить к Сергею Иванычу…

Свисток. Пора. Пора вверх, на взлет, с земли на небеса. А то, может, остаться? Какой острый восторг поднимается в душе от одной этой мысли! Не собственно от желания остаться, нет, — от самой возможности выбора. От свободы! Потому что выбор — это свобода, а свобода — это восторг. Ну что, останемся? Вот уже вздохнули тормоза, стукнули буфера вагонов… Нет уж, ребята, вы оставайтесь, а мне в вагон, танцевать дальше. У меня в этом вагоне, кстати, и ребеночек спит, свет очей, звать Павликом…

Ну и, конечно, попутчики, заведомо необязательные знакомства. Они не такие мимолетные, как в городской очереди, когда нет времени присматриваться к случайному соседу и, уж тем более, выкладывать ему историю своей жизни: только разгонишься, глядь — очередь подошла, прости-прощай, собеседник. Нет-нет, железнодорожные заезды на длинные дистанции тем и замечательны, что уж за двое-то суток любой темнила проявит себя в достаточной степени. Отсюда и доверительность этого неспешного, обстоятельного общения.

Хорошо и то, что знаешь: не на веки вечные связала вас судьба, а на весьма конкретный, заранее ограниченный интервал. Не нравится какой-то сосед?.. — не беда: завтра в два часа дня согласно расписанию ты навсегда сделаешь ему ручкой. Нравится другой?.. — никто не мешает вам обменяться адресами. И неважно, что назавтра жизнь может вплотную столкнуть тебя с первым и никогда не свести со вторым — важно, что в поезде ты уверен в полной свободе своего выбора. А свобода, как уже установлено, — восторг.