Читать книгу "Любовь и Рим [= По воле рока ] - Лора Бекитт"

В ту первую ночь, несмотря на смертельную усталость, Элиар долго не мог уснуть, лежал на соломе в крохотной каморке без окон и размышлял.

Теперь, когда покров некогда спасавших его надежд стал ветхим, словно лохмотья нищего бродяги, осталась лишь горькая жестокая правда, и она состояла в том, что его мучило не отчаяние, не ненависть, не страх, а стыд, стыд за то, что тогда, шесть лет назад, он остался жив.

Он вспоминал мятеж против римлян, в котором участвовал его отец и старшие братья. Пусть их цель была недостижимой, но великой, они защищали справедливость, от которой не могли отказаться. Их иллюзии были подкреплены глубокой уверенностью в том, что они стоят на страже истины. Человек должен знать свою цель и видеть свой путь, иначе ему незачем жить. А он хотел жить и после, когда погибли его родные, не убил себя до того, как попал в плен, и даже его возраст (тогда Элиару не исполнилось и пятнадцати лет) не мог служить оправданием подобной слабости.

Поначалу им руководили постоянный протест, душевная горечь, возмущение той несправедливостью, на которую его обрекла судьба, но после он понял, что если не хочет провести жизнь, днем работая на виноградниках под палящим солнцем и ночуя в сыром и темном подвале, должен стать сдержаннее и хитрее. А потом, когда рыжеволосая девушка раскрыла ему свои объятия и они оба впервые познали сладость и жар любви, Элиар с удивлением осознал, что даже в нынешней жизни есть место радостным и светлым мгновениям.

А теперь он стал гладиатором, который смотрит в глаза смерти, сражаясь на потеху публике. И Элиар невольно сжимал кулаки и стискивал зубы, думая, что не сдастся и сохранит то, что все эти годы отличало его от других рабов, что не давало ему опустить голову и смириться с веленьем богов. Он не понимал и презирал таких, как тот сытый, сильный, наглый, довольный своей долей германец, и он не был таким, как эти римляне, для которых – так считал Элиар – не важна цена триумфа, каждый из которых стремится насильно приковать к себе взгляды сограждан, римляне, которые топчут все, что встречается у них на пути. И вдруг опомнился: он был никем и ничем, мясом, как сказал германец, животным на скотобойне. Теперь ни для кого не имело значения, из какой он семьи, был ли он прежде беден или богат, чем и для чего жил.

«О, если б я мог кого-нибудь убить, прямо здесь и сейчас!» – в отчаянии подумал Элиар, а потом вдруг вспомнил улыбку и слезы Тарсии, и ему стало не по себе. И так он бился в сетях своих мыслей, не находя ни выхода, ни ответа едва ли не до самого утра, когда их вывели на площадку для упражнений, – навстречу новой жизни и… безвременной смерти.

…Было еще рано, и горизонт окутывал туман. Прохладный ветер бушевал в кронах придорожных деревьев – их ветви дрожали, сверкая серебристой изнанкой листвы.

Ливия шла по дороге, время от времени поглядывая на возвышавшийся к северо-западу от Палатина Капитолийский холм; самый неприступный из семи городских холмов, увенчанный цитаделью Капитолий в те времена являлся центром государственной жизни Рима.

«Ты и есть моя цитадель», – вспомнила она слова, которые как-то сказал ей Гай Эмилий.

Ливия шла быстро, почти бежала по рассекавшей равнину дороге, и ее сердце стучало как бешеное; когда она увидела внезапно появившегося из-за деревьев Гая Эмилия, оно на мгновение замерло, как замирало всегда в этот желанный момент. Помахав ей рукой, он пошел навстречу широким шагом. Дрожь пробежала по телу девушки, когда она встретилась с ним взглядом, – его темные глаза и ласкали ее и жгли, – а потом он взял руки Ливий в свои таким трепетным, нежным жестом, каким жрецы берут священные предметы, и поднес к губам. Это было все, что он мог позволить себе по отношению к ней, да еще достаточно невинные объятия и поцелуи, в которых почти не чувствовалось страсти, но которые были полны глубокой и искренней нежности.

Гай накрыл озябшую Ливию своим плащом, и они отправились в небольшую, в этот ранний час еще пустынную рощицу, с некоторых пор ставшую излюбленным местом их свиданий.

Солнце поднялось выше, и в наливающемся синевой небе медленно таяли легкие как пушинки облака, а листва деревьев была усыпана яркими бликами.

– Согрелась? – спросил Гай, сжимая ее ладонь в своей горячей руке.

Ливия улыбалась, ничего не отвечая, полная особого, светлого и теплого чувства. Девушка сама не ведала, насколько сильно изменилась, как не понимала, чем ее заворожил Гай Эмилий и чем его увлекла она сама. Он заменил ей собою все; случались мгновения, когда Ливия ни в чем не нуждалась, ни о чем не тревожилась, ни о чем не мечтала, только быть с ним рядом, слушать его речь, видеть его взгляд и улыбку, чувствовать прикосновение его рук, а иногда – губ. (Целуясь с Гаем, Ливия не задумывалась о том, можно ли целоваться до свадьбы, к тому же вовсе не со своим женихом!) Иногда ей чудилось, будто она сидит на бескрайнем лугу среди дурманящих цветов, рядом с чудесным источником, питающим силою ее жизнь, – и это было все, чего она желала получить в этом мире. Луций Ребилл ее не навещал, Тарсия умело прикрывала отсутствие своей хозяйки, и безоблачные летние дни летели как в прекрасном сне: все казалось таким пронзительно-ярким и в то же время нереальным… Порою Ливия не понимала, что же ей снится: быстротечные минуты их свиданий с Гаем или те долгие часы, когда она с нетерпением ждала новой встречи. Иногда девушка говорила себе: наверное, счастье в том, чтобы просто жить, ни о чем не задумываясь, наслаждаясь каждой минутой…

Она вспомнила об этом и сегодня, когда Гай Эмилий заговорил о том, что ее пугало, хотя подсознательно Ливия жаждала слышать такие речи: об их будущем.

Они сидели под сенью деревьев на расстеленном плаще; Ливия обняла руками колени, обтянутые шерстяной тканью туники, складки которой рассыпались волнами, сверкая вышитыми блестками, точно утренняя рябь на озаренной светом поверхности воды.

– Можно прожить сто лет и не встретить такую девушку, – говорил Гай, – в тебе столько обаяния, ты так искренна в своих желаниях и словах! Но… я не знаю, что делать дальше. Это все равно что идти по широкой светлой дороге, а потом вдруг наткнуться на овраг, глубокий и страшный, точно открытая рана! Даже если я увезу тебя в Этрурию, это нам не поможет. Отцовская власть незыблема, священна, отцовское слово сильнее любого закона. Тебя вернут назад, и я не смогу воспрепятствовать… Ты будешь считаться опозоренной, меня же осудят по всей строгости. Остается бегство и вечное изгнание, но к такому я не готов. Я завтра пошел бы к твоему отцу просить в жены мою дорогую Ливиллу, но чем это закончится и как будет выглядеть: ведь ты отдана другому, и скоро твоя свадьба! Да и какое преимущество я могу иметь перед Луцием Ребиллом в глазах Марка Ливия? Пожалуй, единственное: я намного богаче. Хотя не думаю, что твой отец придает слишком большое значение имущественному положению человека! По-моему, для него важно другое…

– Почему мужчины могут распоряжаться своей жизнью, делать выбор, а женщины – нет?

– Не знаю, – вздохнул Гай, – бывает и по-другому: человек имеет возможность выбирать, да вот только не знает, что выбрать.