Читать книгу "Полководец - Елена Хаецкая"

— Вот не поверите, здешние деньги вызывают у меня недоумение. Вы не думайте, я не дурак какой-нибудь. Умом я прекрасно понимаю, что вся эта резаная бумага в здешних условиях легко обменивается на материальные и духовные ценности. Но душа не принимает. Душа требует монеток, круглых, холодных, чтобы звенели в ладони…

— Ракушки и консервные банки были бы еще предпочтительнее, — рассеянно произнес Николай Иванович. — Увы, валюта у нас неказистая… Слушайте, у меня только триста семьдесят шесть набирается.

— Торговаться вздумали?

— Вовсе нет, просто называю ту сумму, которой располагаю.

— Ну так сходите домой и распотрошите чулок. Где вы храните деньги?

— В кармане…

— Хотите сказать, что это — вся ваша наличность?

— Да.

— В таком случае, этого довольно. Обычно я забираю у человека все деньги, какие у него есть. По двум причинам. Во-первых, это справедливо, ведь обмен должен быть честным: все на все. Все денежные средства в обмен на весь Истинный мир. А во-вторых…

Моран вдруг замолчал, пожевал губами и совсем другим тоном произнес:

— Ну вот, из-за вас забыл, что у меня было «во-вторых»! Положим, вторая причина в том, что у меня и без ваших четырехсот рублей денег куры не клюют, два чемодана наличности в шкаф упихано, но это — не та причина, которую я собирался вам называть, а какая-то другая.

— Вы ведь могли вообще не называть никаких причин, — заметил Николай Иванович. — Вас никто не принуждает.

— Вовсе нет! — возразил Моран. — Сразу видно, что вы ничего не смыслите в нашем кодексе чести. Если тролль решил объясниться, он непременно должен привести не менее двух аргументов. А коль скоро он объявил число мотивировок, то отступать считается позором. Вам что, так хочется, чтобы я покрыл себя позором? — Он с подозрением уставился на Николая Ивановича. — Я и без вас, знаете, запятнал себя… разными преступлениями. Точнее, это они называют мои поступки преступлениями, а с моей точки зрения это были добрые, продиктованные состраданием и вдохновленные порывами творческого гения…

— Я понял, — тихо произнес Николай Иванович, когда Моран задохнулся, не завершив фразы. — Все романтические герои так или иначе запятнали себя позором. Для литературного персонажа это более чем естественно.

— А что естественно — то не безобразно? — некрасиво сощурился Моран.

— Я бы не стал утверждать этого с полной ответственностью, — покачал головой Николай Иванович. — Поскольку знаю множество примеров обратного. Крыса с отъеденной головой, скажем…

Моран заткнул уши.

— Вы просто чудовище. Поэтому ужасные картины преследуют вас.

— Не преследуют, просто они при всей своей естественности безобразны. — Николай Иванович взял Морана за руку и заставил вынуть пальцы из ушей.

Моран спросил, чуть польщенно:

— Стало быть, я, по-вашему, — романтический герой?

— Стараетесь по мере сил.

— И вовсе не должен мучиться из-за приговора судей в Калимегдане?

— Отнюдь, — Николай Иванович с едва заметной улыбкой глядел на него. — Напротив, дорогой мой господин Джурич, вы обязаны мучиться. Страдать — ваше призвание. Иначе вы перестанете быть романтическим героем.

— Ну и пусть, — заявил Моран. — Охота мне страдать! Лучше уж я буду бизнесменом средней руки. Или даже низшей руки. Вы намерены отправляться в путешествие или желаете и дальше оскорблять меня различными предположениями?

* * *

Объективно — то есть, если глядеть равнодушными глазами, — исход Фихана, Евтихия и Геврон из золотого замка следовало бы назвать «шествием уродов». Но произнести эти неприятные слова было решительно некому. И уж всяко Джурич Моран не стал бы так обзываться — если бы он, конечно, смог увидеть друзей, заплутавших в тоннелях Кохаги. А между тем они действительно представляли собой довольно жалкое зрелище.

Как и говорил Фихан, обратная трансформация юных красавцев в жалких монстров произошла гораздо быстрее, чем раньше. И недели не минуло, как тело Фихана истончилось, руки повисли ниже колен, большая голова затряслась на тощей шее. Глаза-плошки теперь постоянно слезились и очень плохо видели, а ноги подкашивались от слабости. Кожа Геврон стала грубой, предплечья и бедра покрылись чешуйками, которые чесались, отслаивались, отрывались. Маленькие ранки тотчас принимались болеть и гноиться, и Геврон, плача, расчесывала их клешнями — назвать ее руки как-то иначе уже не получалось.

Евтихий тащил на себе припасы, которые беглецы прихватили из замка. Потом на его могучие плечи нагрузили еще и Фихана. Геврон пока что шла сама, но и она с каждым днем теряла силы.

На очередном привале Фихан сказал:

— Вот и все.

— В каком смысле — «все»? — Евтихий повернул к нему голову. В желтых клыках застрял кусок вяленого мяса, и Евтихий принялся выковыривать его пальцем.

— «Все» — в том смысле, что скоро я умру, — ответил Фихан. — Помнишь, я говорил о том, что в результате одной из трансформаций я стану нежизнеспособным?

— М-м-м, — промычал Евтихий. — Что-то такое я припоминаю.

На самом деле он ровным счетом ничего не помнил. У него имелась цель: идти. Причем не в одиночку, а с этими двоими. Один из двоих — женщина. Их надо не бросать, кормить, поить, следить, чтобы их не убили. Такова цель.

Наверное, Фихан понимал, что происходило с Евтихием. Это не имело большого значения.

Геврон сказала плаксиво:

— У меня все чешется и чешется!

— Давай помогу. — Евтихий повернулся к ней.

Она задрала юбку, открывая бедро. Евтихий поскреб ее воспаленную кожу твердыми когтями, оставляя длинные красные полосы.

— Так лучше?

— Ой, больно! Дурак! — заревела вдруг Геврон. Слезы потекли по ее лицу, она замахала клешнями, норовя распороть Евтихию лицо. — Дурак, дурак! Всюду свои лапы тянешь!

— Как хочешь, — сказал Евтихий и снова принялся ковырять в зубах.

Из них троих только Фихан помнил подробности бегства. Как они спустились в подвал и освободили Геврон, как Евтихий забирал припасы из кухни, как потом они вылезли через пролом в стене и припустили бежать через поле, мимо покойников и золотых колес, все глубже в лес. Они не знали, отрядил ли Арванд за ними погоню. Во всяком случае, никто не пытался их остановить. Осаждающих они тоже не видели.

Фихан предполагал, что им повезло и они с самого начала нырнули в какой-то другой тоннель. Границы между тоннелями, их перекрестки и ответвления оставались загадкой, которая, очевидно, никогда не будет разрешена. Кохаги не составил карту созданного им мира. Скорее всего, Кохаги, простодушный скороход, вообще не подозревал о том, что своими перемещениями сквозь пространство он создает какой-то новый мир.