Читать книгу "Четыре Любови - Григорий Ряжский"

– А я не знал, – изумился Лева. – Надо же…

– Она хорошая, – тихо сказала Люба. – Я не хочу, чтобы мы ее потеряли, ладно?

– Ее Маленькая курицей дразнит, – засмеялся Лева. – Тоже ладно?

– Я это прекращу, – твердо ответила Люба. – Я это Маленькой больше не позволю.

Опухоль оказалась не большой и не зловредной, однако, как Горюнов ни старался, большую часть левой груди пришлось отнять. Зато ему удалось спасти сосок на оставшейся части, хотя это существенно осложнило операцию. Вернувшись домой из клиники, Люба первые дни рыдала, и Лев Ильич как мог ее утешал. Недели через две швы сняли и выяснилось, что картина гораздо терпимее Любиных ожиданий. Она немного повеселела и спросила Леву:

– А ты меня не бросишь теперь? После всего этого?

– Глупая… – ответил муж. – Разве тех, кого любят, бросают? – И привлек ее к себе.

– Надо Любашу как-то отблагодарить, – сказала Люба, прижимаясь к мужу. – Если б не она, мы про Горюнова этого и не вспомнили бы. Ни про сына, ни про отца…

Следующие три года протекли в семье Казарновских-Дурново без особых примет и возмущений семейной среды. Лева написал два сценария и один их них случайно продал, чем тайно гордился.

Люба Маленькая заканчивала школу, носилась где-то целыми днями, и добиться от нее чего-либо не мог уже никто. Из домашних она признавала только Леву, через мать смотрела насквозь, а про бабку порой забывала, почти с ней не пересекаясь.

Люба окончательно пришла в себя после операции и с головой окунулась в работу. Потихоньку она стала об ампутации забывать, но с Горюновым связи не утратила. И тот почему-то часто передавал через Любашу приветы и интересовался, как у бывшей пациентки обстоят дела. Однажды даже, будучи из вежливости приглашен к Казарновским на дачу, на шашлык, не преминул этим воспользоваться и прибыл франтом: в костюме, с цветами, коньяком и шоколадом.

– Душенька! – всплеснула руками Любовь Львовна. – Вылитый отец! Знаете, как они с Илюшей дружили? – Она взяла Горюнова-младшего под руку и увлекла на самую дальнюю восьмидесятую сотку. – Голубчик, – с надеждой заглянула она ему в глаза, – а он не оставил случайно после себя каких-нибудь бумаг, записей, быть может, или чего-нибудь еще писчебумажного?

– Он никогда ничего не записывал, – удивился сын. – Он больше выпивал, а этим никогда не занимался. Вы мемуары, очевидно, имеете в виду? Встречи с вашим мужем?

– Не совсем, – не унималась разочарованная вдова классика, – ему, знаете ли, Илья массу всего рассказывал интересного: замыслы свои, воинские истории, ну и прочее, а? Не оставил? Для переработки…

– Нет, – утвердительно ответил хирург. – Тогда бы это сохранилось, но… Нет…

К концу девяносто седьмого года Люба завершила, наконец, фундаментальное исследование о частных московских коллекциях и передала рукопись в издательство. Два с лишним года ушло у нее на архивы. Днями она просиживала в тесных архивных комнатках, выискивая уникальные данные на тему истории собирательства живописи и антиквариата московскими купцами и интеллигентами. Не вылезала из архивов Третьяковки, Бахрушинского музея театрального искусства, дважды в неделю моталась в Архив литературы и искусства в самый конец Москвы, на Флотскую улицу. Материал получился потрясающий: с огромным справочным аппаратом, интереснейшими биографиями и судьбами московских коллекционеров. Лев Ильич был в восторге от успехов супруги.

– Люб, я тобой горжусь больше, чем всеми Казарновскими и Дурново с Мурзилкой вместе, – сказал он ей, – туда б еще, в книжку твою, бабаню нашу зачислить, как брильянтового коллекционера, специализирующегося на современном драматическом искусстве. Жаль вот только, что коллекцию никто не видел.

– Ничего страшного, – улыбнулась Люба, – скоро Геник вернется, в очередной раз в любви ей признается и наверняка будет допущен. А нам потом расскажет, что видел…

Любаша продолжала появляться в доме регулярно, но сперва становилась добычей Любовь Львовны. Она, конечно, не могла заменить ей новомосковского узника, и так, как с Генькой, об искусстве ей поговорить было теперь совершенно не с кем, но тем не менее, для того чтобы выговориться, как все здесь хотят от нее поскорее избавиться и желают ее скорейшей смерти, она подходила. Любаша, опустив глаза, выслушивала старухины причитания, произносила необходимые утешительные слова, всегда одни и те же – на другие у нее просто не хватало фантазии – и, обняв бывшую свекровь, возвращалась к Любе. Ни поначалу, ни впоследствии они никогда не обсуждали Любашины визиты в спальню Дурново. И договариваться об этом им тоже не было нужды.

В день, когда Любина книга вышла в свет, из тюрьмы, отбыв срок день в день, вернулся Генрих. Любовь Львовна нервничала с утра. В этот день она позволила себе неслыханную роскошь: самолично испекла двенадцатислойный «Наполеон», пропитав каждый лист ромом, причем не вместе, а отдельно. Затем заждавшаяся вдова густо проложила листы заварным кремом и собрала все в торт, присыпав сверху измельченной тортовой крошкой из листовых обломков.

– Старинный рецепт семьи Дурново! – сообщила она в этот день каждому в очередь, включая Любу Маленькую. – Фамильный состав! «Наполеон» Дурново! – «Наполеон» она произнесла с французским прононсом, в нос.

Маленькая внимательно выслушала бабкину похвальбу, сосредоточенно похлопала глазами и, демонстрируя наивную заинтересованность, спросила:

– Скажите, пожалуйста, бабанечка, а что, ваши Дурново тогда служили у господ настоящими крепостными кондитерами?

Испортить праздник ей все равно не удалось. Геник явился на «Аэропорт» так, будто выскочил полчаса назад за сигаретами: в том же возрасте и весе, в той же куртке, с запахом того же лосьона на выбритой физиономии и с той же игриво-грустной ухмылкой на устах. Он снял куртку и пристроил ее на привычное место, напротив царицыной спальни.

– Привет, котенок! – бросил он Любе Маленькой, обнял ее за талию и прижался щекой к дочкиной щеке. – Как ты тут у меня?

Маленькая не отстранилась, но и не бросилась на шею к отцу:

– Я нормально, только не говори, что я выросла.

Генрих отпустил дочь:

– Я другое хотел сказать – я тогда был против гэкачепистов, но не успел ответить.

– А я тебя стукнуть не успела вовремя, – ответила Маленькая. – Упустила! – Оба засмеялись.

С Левой и Любой он поцеловался по очереди, спокойно и без слюней.

– Что теперь? – спросил Лев Ильич, когда они прошли в гостиную…

– Теперь-то? – задумчиво переспросил Генька.

– А теперь вот что!!! – громко, почти в крик раздался голос хозяйки «Аэропорта». – С возвращением, Генечка!

На пороге гостиной стояла Любовь Львовна с мельхиоровым подносом в руках. На подносе во всю дворянскую могучесть возвышался «Наполеон» Дурново, изготовленный лично наследницей столбовых дворян по старинному рецепту. Из него вверх торчали шесть зажженных восковых свечей – по количеству отбытых художником лет. Глаза старухины полыхали нездешним, неписательским огнем. Сквозь морщинистые щеки пробивался слабый румянец. На левом мизинце наследницы висел огромный брильянтовый камень, сверкающий в свете люстры поочередно синим, желтым и прозрачным. Казалось, еще чуть-чуть, и ведьма взмоет над «Аэропортом» и с гиканьем унесется в свою дворянскую вольнолюбивую неизвестность, оставив присутствующих разбираться один на один с никудышным настоящим. Все замерли…