Читать книгу "Хроники любви - Николь Краусс"

Той ночью, когда он шел домой, его переполняла радость. Он был так возбужден, что не мог заснуть: на следующий день они с Альмой договорились пойти в кино. Он зашел за ней вечером с букетом желтых нарциссов. В зале он боролся со страхом не так сесть на стул и победил. Весь сеанс он сидел, наклонившись вперед, так что его вес приходился на бедра, а не на ту часть его тела, которая была из стекла. Если Альма и заметила это, она ничего не сказала. Он немного пошевелил коленом, потом еще немного, пока оно не оказалось рядом с ее коленкой. Пот с него тек в три ручья. Фильм кончился, а он понятия не имел, что показывали. Он предложил Альме прогуляться по парку. На этот раз он первый остановился и поцеловал ее. Когда его колени задрожали и он представил, как лежит в осколках стекла, он с трудом поборол желание отшатнуться от Альмы. Он провел пальцами по ее тонкой блузке вдоль позвоночника и на мгновение забыл о том, в какой он опасности, ощущая благодарность мирозданию, которое специально создает препятствия, чтобы мы могли их преодолевать, чувствуя, как приятно сближаться, даже если в глубине души мы никогда не сможем забыть о том, какие мы есть. Он и опомниться не успел, как его всего затрясло. Он напряг мышцы, пытаясь унять дрожь. Альма почувствовала его колебания. Она отстранилась и посмотрела на него почти обиженно, и он чуть не сказал те две фразы, которые собирался сказать много лет: «Часть меня сделана из стекла», и еще: «Я люблю тебя».

Он видел Альму еще один раз, последний. Он понятия не имел, что этот раз будет последним. Он думал, все только начинается. Он весь день мастерил ей ожерелье из крохотных, сложенных из бумаги птичек, нанизывая их на нитку. Перед самым выходом он вдруг схватил подушечку для иголок с кровати своей матери и засунул ее сзади в брюки в качестве меры предосторожности. Сделав это, он задумался, почему же ему это раньше не приходило в голову.

В тот вечер, когда он подарил Альме ожерелье и нежно повязал его вокруг ее шеи, пока она его целовала, он почувствовал только легкую дрожь, ничего страшного, но она провела своими пальцами вниз по его позвоночнику и замерла на мгновение перед тем, как запустить руку ему в штаны — и вдруг слегка отстранилась, посмотрела на него, и во взгляде ее читался смех, смешанный с ужасом. Взгляд этот напомнил ему о боли, которую он никогда не переставал испытывать, — и он сказал ей всю правду. Во всяком случае, попытался, но получилась только половина правды. Гораздо позже он осознал, что не перестает жалеть о двух вещах: во-первых, что ожерелье, которое он для нее сделал, поцарапало ей шею — он увидел это при свете фонаря, когда она откинула голову, и, во-вторых, что в самый важный момент своей жизни он выбрал не те слова.

Я долго сидела там и читала главы, которые перевела моя мама. Дочитав десятую, поняла, что нужно делать.

34. Терять было больше нечего

Я скомкала мамино письмо и выбросила его в урну. Побежала домой и поднялась в спальню, чтобы набросать новое письмо единственному человеку, который, я верила, может заставить маму измениться. Я писала его несколько часов. Поздно ночью, когда все легли спать, я вылезла из постели, на цыпочках прошла по коридору и перетащила к себе в комнату мамину пишущую машинку, ту, на которой она печатала письма, если там было больше двадцати слов. Я перепечатывала письмо много раз, прежде чем оно получилось без ошибок. Я перечитала письмо в последний раз. Потом подписалась маминым именем и легла спать.

Прости меня

Почти все, что известно о Цви Литвинове, взято из предисловия, написанного его женой для посмертного издания «Хроник любви». Текст предисловия, трогательный и скромный, проникнут преданностью человека, посвятившего жизнь творчеству другого. Начинается оно так: «Я встретила Цви осенью 1951 года в Вальпараисо, мне тогда едва исполнилось двадцать. Мы с друзьями проводили время в кафе на набережной, где он часто бывал. Вечно хмурый и всегда в пальто, даже в самое теплое время года. Что-то в нем меня притягивало, хотя он был почти на двенадцать лет старше. По акценту я поняла, что он беженец, — иногда он разговаривал с кем-нибудь из своих знакомых, которые останавливались у его столика. Они были тоже из того, другого мира. Мои родители эмигрировали в Чили из Кракова, я тогда была совсем маленькой, так что я чувствовала в нем что-то родное и трогательное. Я медленно пила кофе, глядя, как он читает газету. Друзья смеялись надо мной, называя его viejón.[23]Одна девушка из нашей компании, ее звали Грация Штюрмер, на спор заставила меня подойти к нему».

И Роза подошла. В тот день они проговорили почти три часа, пока день не стал клониться к вечеру и от воды повеяло холодом. Литвинов, польщенный вниманием молодой женщины с бледным лицом и темными волосами, восхищенный тем, что она немного понимала идиш, неожиданно почувствовал, что его душа наполнилась томлением, которое он, сам того не подозревая, носил в себе много лет; он оживился, развлекая Розу разными историями и читая ей стихи. В тот вечер по дороге домой у нее от восторга кружилась голова. Среди ее знакомых — самоуверенных, эгоистичных юношей из университета, с их напомаженными волосами и пустыми философскими рассуждениями, а также нескольких романтиков, которые признавались ей в любви, стоило им увидеть ее обнаженной, — не было никого хотя бы с половиной жизненного опыта Литвинова. На следующий день после занятий Роза снова поспешила в кафе. Литвинов ждал ее там, и они опять часами взахлеб разговаривали о звучании виолончели, о немых фильмах, о воспоминаниях, которые им обоим навевал запах соленой воды. Так продолжалось две недели. У них было много общего, но их разделяло что-то темное и тяжелое, и это притягивало Розу, возбуждало в ней желание понять хотя бы частичку этого различия. Но Литвинов редко разговаривал о своем прошлом, о том, что осталось там, в другой жизни. И он ни разу не упомянул о тексте, над которым начал работать по вечерам за старым чертежным столом у себя в комнате, и о книге, которая должна была стать его шедевром. Он только сказал, что преподает на полставки в еврейской школе. Розе было сложно представить этого сидящего напротив нее человека, черного как ворон в своем пальто, торжественного, как на старой фотографии, в классе среди смеющихся, непоседливых детей. «И только через два месяца, — писала Роза, — в те первые минуты грусти, которая будто незаметно проскользнула через открытое окно, нарушив тонкую атмосферу зарождающейся любви, Литвинов прочел мне первые страницы „Хроник“».

Они были написаны на идише. Позже, с помощью Розы, Литвинов переведет их на испанский язык. Оригинальная рукопись на идише погибла, когда Литвиновы уехали в горы, а дом их в это время затопило. Осталась только одна страница, которую Роза вытащила из воды, — в кабинете Литвинова вода уже поднялась на два фута. «Я увидела на дне золотой колпачок от ручки, которую он всегда носил в кармане, — пишет она, — и мне пришлось опустить руку в воду по плечо, чтобы достать его». Чернила расплылись, в некоторых местах буквы нельзя было разобрать. Но имя, написанное косым почерком Литвинова, имя, которое он дал ей в своей книге, имя, которое носили все героини «Хроник», по-прежнему можно было прочесть внизу листа.