Читать книгу "По естественным причинам. Врачебный роман - Нина Люкке"

попадает в тему разговора, и создается впечатление, что это проблеск интеллекта, который сохранился где-то в тайниках ее черепной коробки. Когда я поведала ей, что переехала в клинику и что мы с Акселем, вероятно, разведемся, она просто-напросто выдала:

– Счастье не палка, в руки не возьмешь.

Три дня спустя после того, как я добавила Бьёрна в друзья на «Фейсбуке», я шла вдоль улицы Фрогнервейен [15]. Был понедельник, первый теплый день мая, в теле ощущалась тяжесть похмелья, ведь в воскресенье я, как обычно, много пила вечером. Но сегодня я не собиралась пить: кофе с Бьёрном и сразу домой, смотреть шотландский сериал про путешествие во времени.

В течение рабочего дня, пока я принимала нескончаемый поток пациентов, я почти не замечала похмелья, но теперь меня мучили головная боль, дрожь в теле, беспокойство, когда это закончится, наконец. И зачем только назначать какие-то встречи, с кем-то общаться?

С другой стороны, думала я, пытаясь взбодриться, увидеть Бьёрна будет любопытно, и чем он вообще занимался все эти годы? Бьёрн, которого я бросила ради Акселя. Чем он сейчас живет?

Накануне вечером я лежала на диване и изучала жизнь Бьёрна. Его жена Линда из тех, кто выкладывает фотографии в соцсети каждый божий день, даже если выложить нечего, кроме фото с цветами в вазе или чашкой кофе и комментарием: Долгожданный отдых наедине с собой. На одной из фотографий были изображены две руки с переплетенными пальцами, поверх нее – красные сердечки и надпись розовым курсивом: 28 лет со дня свадьбы. Я листала фотографии и думала: это же полное безумие, что сейчас можно вот так запросто залезть в чью-то личную жизнь, со всеми ее интимными подробностями; одновременно мне захотелось протрезветь и сполна насладиться прогулкой по этой чужой жизни, которая протекала передо мной на экране. Выходит, Бьёрну в каком-то смысле повезло больше, чем мне, ведь его жизнь оказалась гораздо более пригодной для демонстрации внешнему миру. И Линда, и Бьёрн выглядели моложе, чем мы с Акселем, у них родились дети раньше, чем у нас, их большая семья выглядела гармоничной и счастливой, они казались эталоном, к которому нужно стремиться всем. На одной фотографии, к которой я то и дело возвращалась, Бьёрн, Линда и их четверо взрослых детей стояли на пляже. Линда стояла позади одного из сыновей и обнимала его за плечи – сын был копией Бьёрна в молодости, – все смеялись.

Между этими фотографиями и мной, лежащей на диване, зияла огромная пропасть. Куда подевалась наша семейная жизнь, наши друзья, путешествия, ужины с гостями? У нас тоже это все было когда-то: раньше в Гренде то и дело устраивали спонтанные вечеринки, дети бегали из сада в сад, а теперь мы сидим взаперти каждый в своем доме. Фотографии вызвали во мне давно забытое чувство: я стою снаружи и подглядываю за теми, кто внутри. Все эти годы я ощущала себя чужаком, пришельцем, обратившимся в местную веру, причем это касалось как жизни в Гренде, так и жизни в норвежской нуклеарной семье. Я переняла местные обычаи и строго следовала им, однако вместо непосредственности, свойственной тем, кто здесь родился и вырос, я постоянно ощущала, что смотрю на происходящее со стороны.

– Мне кажется, я не создана для того, чтобы жить в семье, – сказала я как-то раз Акселю, когда на кухне кормила грудью одну из дочерей.

– Что?

Я повторила, и Аксель засмеялся.

– Знаешь, я тоже.

Несмотря на все годы практики с пациентами – всеми теми, кто так или иначе ощущает себя сторонним наблюдателем собственной жизни, ведь, похоже, это единственная черта, присущая всем без исключения, – мне по-прежнему кажется, будто всем, кроме меня, выдали некий справочник, где подробно описан порядок действий в любой ситуации.

Когда я вошла в кофейню «Каффебеннериет», Бьёрн уже сидел за столиком. Он поднялся и двинулся мне навстречу, улыбнулся, протянул руки и прижал меня к себе. Я уже и забыла, какой он высокий. Объятие длилось слишком долго, и мне не терпелось высвободиться, оторваться от этой жаркой груди, но он держал меня крепко, и я снова прильнула к нему, и в этот момент он ослабил хватку. Все это продолжалось от силы секунды три-четыре.

– Господи, как же давно я не видел тебя.

– Да, действительно давно.

Мы одновременно подошли к столику и уселись. На столе стояла наполовину пустая чашка кофе. Я взглянула на нее, и он засмеялся.

– Я сижу здесь уже какое-то время. Встреча закончилась раньше, чем я рассчитывал.

– Я пойду возьму кофе.

– Хорошо.

Я подошла к прилавку и встала в очередь. Боковым зрением я видела, что Бьёрн сидит и смотрит на меня. Вспоминая фотографию Линды на пляже, я втянула живот и расправила плечи. Что, собственно, должно здесь произойти? Зачем мы встретились? И о чем нам говорить?

Может, стоило притвориться, что мне нужно в туалет, и тихонько улизнуть. Но я знала, что туалет находится в глубине кафе и в нем нет окон.

– Ты стала врачом, – сказал Бьёрн, когда я наконец села за стол с чашкой кофе. – Ты ведь действительно стала врачом.

– Э… ну да. Но я стала всего лишь врачом общей практики.

– Как это понять «всего лишь»? Ты ведь стала врачом, не так ли?

– Мать часто говорила, что врачами общей практики становятся те, у кого нет таланта в чем-то конкретном.

Бьёрн засмеялся, а я подумала: нельзя говорить так много. Лучше пускай он говорит, иначе это затянется.

– Меня невероятно впечатляет, что ты врач. Я никак не могу поверить в это. И ты нисколько не изменилась. Ты точно такая же, как прежде.

– Ты тоже.

Любые предметы в окружении Бьёрна кажутся меньше, чем на самом деле. Обручальное кольцо на его длинных узловатых пальцах выглядит слишком тонким. Длинные ноги едва помещаются под столом. Кофейная чашка исчезает в его руках. Руках пианиста. Он часто играл на старом расстроенном фортепиано у нас на Оскарс-гате, метрах в ста от того места, где мы сидели. Конечно, неправда, что он не изменился. Будь он моим пациентом, каким бы я увидела его? Что бы я подумала первым делом, зайди он в кабинете? Господи, подумала бы я и в очередной раз отметила бы тот факт, что большинство женщин, ну или хотя бы некоторые из них, могут позволить себе выбирать и отбраковывать мужчин, пока им, женщинам, двадцать-тридцать лет, тогда как спустя пару десятилетий это право переходит к мужчинам – по крайней мере, некоторым и, по крайней мере, таким, как