Читать книгу "Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский"

вопросу перспективе. Однако мужское желание, будучи генитальным, в основании анализа лежать не может – таков один из совершенно бесспорных, конституирующих анализ постулатов.

Чтобы возникнуть, анализу было необходимо нечто принципиально иное, нежели вытесняемое врачами, но постоянно проникающее в их деятельность желание, которое вызывала у них истеричка. Желание это носило комплементарный характер, в нем ясно прочитывалось намерение даровать истеричке знание о наслаждении, которого она оказалась лишена по каким-то медицинским причинам. Вся врачебная строгость, сдержанность, оттенок снобического презрения, окрашивающий взаимодействие с истерическими пациентками, служили для этого желания лишь прикрытием. Предпосылки врачебного кураторства и контроля в этой области являли собой типичный пример просвещенного отношения к неврозу, выработанного в бескомпромиссном отказе от истерической мифологии в бытовом понимании – в виде предположения, что истеризованная женственность намеренно сеет вокруг себя соблазн. Эту идею врач энергично отвергает; с его точки зрения, истерический субъект совершенно запутался в своих противоречивых побуждениях, поэтому перестал что-либо понимать в наслаждении, и теперь его необходимо заново учить всему тому, что здоровая женственность берет от мужчины сама, не нуждаясь в этом деле ни в подсказках, ни в наставлении.

Лишь на первый взгляд кажется, что изначально фрейдовское предприятие придерживается той же программы.

На деле, допущение, из которого произрастает анализ, состоит в том, что истеричка от наслаждения никогда не отказывалась. Само это допущение носит доаналитический характер и фактически восходит к личной убежденности Фрейда – к опыту, который логически предшествовал возникновению анализа и был продиктован альтернативным подходом к делу лечения. При этом, составив основу анализа, дав ему рождение, сам этот подход полностью в него инкорпорирован не был. Убежденность Фрейда никогда не могла быть исчерпывающе проанализирована, поскольку не относилась ни к самой его аналитической деятельности, ни к тому, что биографы с робостью, бравадой или в нейтральном тоне объявляли «личным комплексом» Фрейда, обстоятельствами его жизни.

Отличие этих обстоятельств от того, о чем здесь в действительности идет речь, заключается в том, что первые как раз анализу вполне поддаются. Верно, что никто и никогда не анализировал Фрейда, и это до такой степени разочаровывает аудиторию, что она готова поверить слухам, будто Фрейд все же прошел какое-то подобие анализа у В. Флисса или О. Ранка – двух самых нежных своих друзей и поверенных. Но по существу дело вовсе не в этом, а в том, что муссируемые в биографиях предположения об отношениях Фрейда с матерью или обстоятельствах его брака, плохо укладывающиеся в представления о семьях равно счастливых или несчастных, остаются целиком в лоне аналитического метода, эксплицированного самим Фрейдом. Допускать, что кто-то из критиков Фрейда действительно продвинулся в его «анализе» и что-то от этого выиграл, довольно нелепо, ведь все они с самого начала играли на фрейдовском поле. Анализу такого сорта и посвящено следующее лакановское замечание:

Недавно как раз кто-то читал американцам лекцию на тему, которая всем хорошо известна, – речь шла о том, что у Фрейда был роман с его свояченицей. Ну и что? Ни для кого не секрет, какое место занимала в жизни Фрейда Мина Бернэ. Приправить это юнговскими сплетнями недорогого стоит[12].

Характерно, что замечание Лакана непосредственно предваряет рассуждения о «дискурсе аналитика», породившем множество недоразумений. Прежде всего, дискурс аналитика нередко смешивают с пресловутым аналитическим желанием, так что первый оказывается якобы плодом второго. Такую интерпретацию можно было бы принять, если бы, как подчеркивалось выше, желание аналитика не понималось так инструментально и узко. Неудивительно, впрочем, что точно так же воспринимается и аналитический дискурс. Предполагается, что речь в нем идет именно о ситуации в анализе, причем не во всяком, поскольку всегда найдутся мастера превратить классический фрейдовский анализ в цирковое шоу с элементами символизма и имагинации.

Все это, однако, не оправдывает аналитика, в своем ослеплении полагающего, что аналитический дискурс восходит исключительно к анализу и ни к чему больше. Только тревогой можно объяснить уверенность многих ортодоксальных аналитиков в том, что анализ создается из ничего посредством сеттинга, определенного расположения участников в комнате или пятидесятиминутной продолжительности сессий. Сколь бы существенны эти условия ни были, необходимо понимать всю степень их произвольности. С одной стороны, они неустранимы из анализа, в котором воплотилось желание Фрейда, поскольку представляют собой форму, в которую отлилось. Вместе с тем они производны от этого желания, являются его разрешением, то есть соотносятся с ним сугубо метонимически. За каждой из таких конвенций стоит нечто, в чем Фрейд упорствовал, и именно поэтому за них продолжают держаться, хотя никакого привилегированного доступа к породившему их желанию они не предоставляют и сами по себе не могут гарантировать, что их воспроизводство сделает анализ тем, чем он был для Фрейда.

Анализ служил своего рода громоотводом, заглушкой для желания Фрейда. В его основе лежит нечто, не имеющее к нему отношения и не могущее в полной мере реализоваться в акте его создания. Этот остаток никуда не исчезает и непрестанно производит в любой аналитической среде характерное общее смятение, сейсмическое возмущение, подавляемое мантрами о добропорядочности специалиста и чистоте профессиональных намерений.

Однако намерения самого Фрейда шли много дальше, что подтверждают доступные нам первоисточники: при всей их неполноте они свидетельствуют об относительной независимости развития психоаналитической мысли от того, что можно было бы назвать успехами аналитической практики. Так, основные аналитические тексты не позволяют оценить, насколько плодотворной была деятельность Фрейда в те или иные значимые для построения его теории моменты. Можно списать это на профессиональную скрытность, которую продолжатели Фрейда впоследствии у него переняли, но правильнее было бы видеть в этом неоднородность, рассогласование линии клинического воздействия и тех открытий, Endeckungen, которые в изобилии производил Фрейд в фазе смены объекта желания. Цель его движения лежала за пределами терапевтического успеха, что прочитывается не только в аналитических гипотезах, но и в побочных заявлениях Фрейда.

Последние заслуживают внимания, поскольку слишком часто расцениваются как отвлеченные суждения, непосредственно не связанные с развитием метода. На деле их характеризует нечто существенное – они гораздо непосредственнее указывают на фрейдовское желание, нежели клинические регламентации или разборы невротической структуры. Благодаря им можно иначе взглянуть на то, что обычно считается плодом фрейдовской риторики, – размышлениями, которыми заполнены его тексты и которые посвящены разнообразным общим предметам – религии, любви, достижимости счастья при жизни или покорению природы.

Подходя к разбору фрейдовских текстов технически, эти размышления чаще всего опускают. Реже в них находят иллюстративную ценность и доказательство того, что фрейдовская мысль при любой траектории двигалась в одном направлении. При этом зачастую не замечают той доносимой этими дополнениями особой позиции, которая, не будучи непосредственно профессиональной, тем не менее