Читать книгу "Цицианов - Владимир Лапин"

Николай Федорович Ртищев был ровесником Цицианова и достойным соперником его в родовитости (он принадлежал к древнему боярскому роду). Ртищев отличился в Русско-шведской войне 1788—1790 годов, занимал ряд должностей в военной администрации, а в 1797 году был отправлен в отставку. Вернувшись на службу в 1806 году, Ртищев воевал с турками на Дунае, а в 1811 году стал главнокомандующим на Кавказе. О его способностях как военачальника говорить трудно, поскольку нет достаточных свидетельств о его личном участии в операциях. Ртищев был последователем «линии Гудовича» в отношениях с горцами, пытался добиться отказа от набегов подарками и уговорами. Его действия сопровождались рядом «конфузов». Делегация кабардинцев, направленная с ведома Ртищева в Петербург, на самом деле никого не представляла. Он получил заверения нескольких чеченских тейпов о принятии российского подданства, но буквально через несколько дней чеченцы напали на обоз и похитили личные вещи главнокомандующего. В Дагестане скрытые враги России обводили его вокруг пальца, а владетели, готовые к сотрудничеству, подвергались незаслуженным обидам[865]. В 1816 году он получил должность сенатора в московском отделении этого учреждения, справедливо заслужившего реноме богадельни для чиновников генеральского ранга.

В 1912 году в Грозном был поставлен памятник А.П. Ермолову с надписью «покорителю Кавказа», хотя «десятилетие» этого генерала (1816—1826) составляет весьма скромный временной отрезок в полуторавековой истории завоевания Кавказа. Сразу оговоримся: у нас нет ни малейшего намерения «развенчать» этого героя: Ермолов — военачальник, строитель Российской империи и просто незаурядная личность — занимает подобающее ему место в национальном пантеоне.

Мы лишь попытаемся объяснить, какие обстоятельства способствовали тому, что имя Ермолова — одного из четырнадцати главнокомандующих на Кавказе за период с 1801 по 1859 год — не оказалось забытым, в отличие от прочих имен. Прежде всего, Ермолов действительно «покорил» Чечню и Дагестан — большинство владетелей и вольных обществ заявили о своей готовности принести присягу на подданство. О том, что все это временно, что придется вести невероятно долгую и невероятно кровавую войну, тогда не знал никто. Сам Ермолов полагал, что для установления русского правления в горах потребуется всего два года и две пехотные дивизии. При нем войну с горцами назвали войной. До того походы против них считались скорее полицейскими, а не военными акциями. Историю завоевания стали писать с чистого листа, и на первой строке значилось — Ермолов. Признание этого генерала победителем позволяло считать Чечню и Дагестан с 1819 года российской территорией, а горцев, вновь взявшихся за оружие, — не воюющей стороной, а бунтующими подданными, нарушившими ранее данную присягу. В народе есть поверье, что «деньги тянутся к деньгам». Насколько это верно, решать экономистам, но историки твердо знают: «слава тянется к славе». Можно привести множество примеров того, как известному (и заслуженно известному!) историческому деятелю приписываются слова и действия других. Ермолов представлен как изобретатель новой стратегии (продвижение внутрь гор с помощью укрепленных линий, массированная рубка леса и т. д.). Это не вполне соответствует действительности — лес приказывал рубить и Цицианов, но у него в отличие от Ермолова не было в распоряжении тех тысяч «лесорубов с ружьями», которые появились на Кавказе в 1820-е годы. Цицианов устраивал «выдвинутые» форты (то же укрепление возле урочища Урдо на реке Алазани), но ничтожная численность войск, которыми он располагал, не позволяла и думать о применении такой перспективной стратегии. Крупнейшей стратегической ошибкой Ермолова явились его действия по подрыву власти местной знати, в результате чего в 1830—1840-е годы русское правительство оказалось перед лицом военно-демократического общества горцев, аморфного, неконтролируемого и абсолютно неспособного к политическим контактам, по крайней мере в том формате, который был приемлемым для России. Ермолов называл себя преемником Цицианова, также считавшего ханов и беков главными противниками, но покойный князь явно лучше знал край и был более осторожным в своих действиях, хотя и часто неумеренным в словах. Ермолов в нескольких сражениях разгромил ополчения чеченцев и дагестанцев, фактически не имевших опыта боев с регулярными войсками и понесших огромные потери от картечных залпов. Горцы оказались толковыми учениками, и уже преемники Ермолова — Г.В. Розен, А.И. Нейдгардт, Е.А. Головин и М.С. Воронцов — на себе испытали, насколько хорошо они усвоили уроки 1820-х годов.

Правила войны на Северном Кавказе во многом отличались от правил европейских. Здесь едва ли не единственным типом операции был набег — быстрое вторжение на территорию противника, грабеж и возвращение в исходную точку. Даже нашествия персов, турок, крымских татар были не чем иным, как массированными набегами, поскольку пришельцы не делали попыток обосноваться в горах и не навязывали местным жителям своих норм существования. Изъявление покорности в таких условиях было средством избежать больших человеческих и материальных жертв, поскольку действенных механизмов порабощения и эксплуатации в специфических условиях горного Кавказа не могло существовать в принципе. Присяга в такой ситуации была вариантом перемирия, заключавшегося для выжидания времени, когда ее можно будет без особых проблем нарушить. Походы Ермолова 1817—1819 годов не выходили за рамки того, что Кавказ переживал не единожды, чем во многом и объясняется сравнительно слабое сопротивление чеченцев и дагестанцев. Однако его дальнейшие действия противоречили всем представлениям о войне, которые в силу огромной роли военной составляющей в жизни горского общества являлись едва ли не основой местной картины мироустройства. Русские добились присяги и не ушли! Более того, они стали вмешиваться во внутренние дела горцев, что последние считали совершенно недопустимым. По мере того как население Дагестана и Чечни осознавало весь радикализм перемен, возрастало и сопротивление.

В армии всегда существовал культ «настоящего» генерала, располагавшего неограниченным доверием подчиненных. «Кавказские войска с восторгом узнали о назначении главою их Ермолова, героя Бородина и Кульма, любимца народной молвы, стяжавшего себе громкую славу и качествами опытного и талантливого вождя, обходимого официальными реляциями, но популярнейшего в войсках, и своей неподкупной честностью, и своей истинно русской душой, и меткими злыми остротами над господствовавшими тогда всюду в России "немцами", народное нерасположение к которым усилилось недавней народной войной 1812 года. Даже в блестящей плеяде деятелей того недавнего прошлого нашей народной и государственной жизни Ермолов принадлежит к числу тех немногих, на которых во все грядущие века с удивленным вниманием и глубоким сочувствием остановится взор всякого русского, кому дорога русская национальная слава», — писал историк Кавказской войны В.А. Потто[866].

Представление о Ермолове как о покорителе Кавказа во многом родилось в умах кавказских солдат и офицеров, помнивших о тех временах, когда их походы имели видимый конечный результат: горцы терпели одно поражение за другим и часто при одном появлении русских войск изъявляли покорность. Это было представление о своеобразном «золотом веке». Когда в 1830-е годы такая мощная военная машина, как русская армия, стала буксовать в лесах Чечни и горах Дагестана, начали искать виновных и «назначили» таковыми военачальников, сменивших победоносного Ермолова. Официальная историография, адекватно оценивая статус Ермолова в общественном сознании, сочла полезным представить всячески ею возвышаемого Барятинского его «наследником». Соединение этих двух имен можно рассматривать как своеобразный мостик между двумя либеральными «александровскими» эпохами. Все главнокомандующие на Кавказе — от И.Ф. Паскевича до Н.Н. Муравьева-Карсского — были «николаевскими» и расплачивались за то, что находились на службе у «душителя свободы». Жертвой симпатий историков и мемуаристов к «проконсулу» стал не только И.Ф. Паскевич, представляемый как соучастник свержения Ермолова (либеральная историография не могла простить ему участие в суде над декабристами, подавление восстания в Польше 1831 года и поход против восставших венгров в 1849 году), но даже граф И.В. Гудович. Силой своего обаяния, за счет своих действительных талантов и заслуг Ермолов преодолел тот порог, за которым человеку прощаются любые грехи, а неудачи переводятся в разряд успехов. Он «пролонгировал» сладкое чувство победы 1812—1814 годов своими викториями на Кавказе. Он сумел до самой своей кончины, не занимая никаких видных государственных постов, сохранить представление о себе как о человеке значительном, его мнением дорожили, его похвалы жаждали, а порицания боялись. Визиты к Ермолову считались едва ли не обязательными для всех, кто ехал на Кавказ. Отставного «проконсула» навещали А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов, будущий военный министр Д.А. Милютин, десятки офицеров, продолжавших его дело. Имам Шамиль, привезенный в 1860 году после пленения в Москву, нанес свой первый визит Ермолову. После смерти генерала сохранению славы покорителя Кавказа стали служить его мемуарные «Записки», представляющие собой ценнейший исторический источник.