Читать книгу "Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин"

– У вас ничего не выйдет, – прошептал Уинстон в ответ на монолог палача…

Но мы уже знаем: выйдет! И Оруэлл еще докажет это в своем романе, связав в романе воедино любовь плотскую и любовь как движущую силу всего сущего на земле. Кстати, пессимизм Оруэлла перехлестнет отчаяние всех его современников-антиутопистов, даже учителя своего, Олдоса Хаксли. Хаксли, как будут сравнивать впоследствии исследователи, считал, что нас, будущие поколения, «погубит то, что мы ЛЮБИМ», Оруэлл – «что НЕНАВИДИМ». Оруэлл настаивал, что правду в будущем будут «скрывать от населения», а Хаксли в своем романе – что она сама утонет в «море бесполезного информационного шума». Первый считал, что будущая власть полностью лишит нас информации, а второй, напротив, писал: ее будет так много, что человечество «деградирует до пессимизма и эгоизма». Оруэлл думал, что народы будущего будут насильно «лишены подлинной старой культуры», а Хаксли предполагал, что ее будут навязывать… Наконец, среди специалистов ныне существует уж совсем экзотический взгляд на различие двух великих антиутопий: утверждается, что роман «1984» представляет собой мужскую концепцию тоталитаризма, а роман Хаксли – женскую. Если у Оруэлла в будущем на лицо человека будут «наступать сапогом» и это «отцовский», насильственный тоталитаризм, то в романе Хаксли нас ждет будущее «улыбающихся, счастливых людей», пусть и созданных усилиями биоинженеров, а все заботы государства – материнские, которые диктуются не жестокостью, а заботой. Впрочем, мне кажется, продуктивней сравнивать, как не я заметил – Ричард Рис, – «не различия» книг писателей, а их сходство. Оба были «встревожены одними и теми же явлениями ХХ века, и если по Хаксли гипертрофия этих явлений будет вызвана сочетанием лености или апатии с грубым гедонизмом, то по Оруэллу она будет вызвана той же самой леностью или апатией, но в сочетании с грубым властолюбием…». И, добавлю от себя, с отсутствием и там, и там – любви.

Ричард Рис, размышлявший о своем друге всю оставшуюся жизнь, может, единственный из окружения писателя затронул эту интимную струну Оруэлла – любовь. Заканчивая книгу об Оруэлле, он тонко подметил «казус» (назовем его так) эгоизма друга. Оруэлл, писал Рис, не был эгоистом в классическом понимании этого слова, он никогда не заботился о «личных интересах». Но он, как заметил Рис, был «глух ко всему, происходящему в душах окружающих его людей. Возможно, это была лишь одна из естественных защитных реакций, – размышлял Рис. – Для человека с его мягким сердцем, его умом и его чуткой совестью жизнь стала бы невозможной, будь он таким же чувствительным в личных отношениях, как многие бессердечные эгоисты… Это объясняет его безжалостность по отношению к самому себе, а также, может быть, и проявляющуюся иногда невнимательность по отношению к другим… Но в этой жизни приходится за всё расплачиваться, и иногда, хотя в отношениях с Оруэллом мне и не пришлось этого испытать, цена сотрудничества с человеком исключительного бескорыстия и мужества бывает слишком высока. Если сырой материал героизма состоит частично из некоего утонченного и возвышенного эгоизма, то следует ожидать, что жизнь человека с возвышенным характером должна оставить позади себя более бурные воды…».

Проще говоря, то, чем живут «средние» люди: деньги, комфорт, удовольствия, уют семейного «гнезда», здоровье, наконец, а равно – забота о ближних и внимание к ним – всё, в силу цельного характера, приносилось Оруэллом в жертву некой инстинктивной «миссии» своей, убеждениям и целям, поставленным в жизни. Ужасно, конечно. Но, может, такие и пробивают лбом стены миропорядка, «штурмуют небо» и двигают человечество в единственно правильном направлении?.. Неэгоистичный в обыденной жизни Оруэлл оказался законченным «эгоистом» в достижении цели. Другими словами, был не просто цельным человеком, но неприступным в действиях и мысли. Для таких родственные связи, личные симпатии, дружба и даже любовь к женщине – всё оказывалось на втором, если не на третьем месте. И это, наверное, чувствовали встреченные им женщины, как почувствовала Соня Браунелл, согласившаяся на безнадежное в человеческом смысле замужество с ним. Пишут, что он ее любил, а она расписалась с ним якобы из корысти. Я же рискну сказать: всё было наоборот. Она его жалела, что в ее положении равнялось любви и сочувствию, а вот он, убитый одиночеством, думая о судьбе сына и будущем своих книг, – последнее было всё тем же «эгоизмом» собственной миссии! – позвал ее замуж, возможно, из неосознанного, но все-таки расчета. Он уже ничего не мог ей дать, кроме этой самой «миссии», а вот она могла: и женскую заботу о больном (подать, принести, лишний раз подоткнуть это чертово одеяло), и присущую ей жизненную энергию, с какой взялась за все «дела» его, обернувшуюся жертвенностью, когда и после смерти его «продвигала» имя и дело мужа…

Свадьба, самая «жуткая свадьба», какую видел Малькольм Маггеридж, состоялась 13 октября 1949 года. Прямо в палате. А когда больничный священник, преподобный У.Брен соединил их руки и молодые обменялись кольцами, то и свидетели бракосочетания Дэвид Астор и Жаннета Ки (их общая знакомая по журналу Horizon), и немногочисленные гости (тот же Маггеридж, Энтони Пауэлл и даже лечащий врач) – все, поздравив виновника торжества, шумно, со смехом удалились в заказанный ресторан соседнего отеля Ritz. На другой день Соня вручила мужу меню свадебного ужина с автографами свидетелей. Тоже жутковатая символика! Он же не раз, как когда-то с друзьями по Итону, по Испании, когда был в Марокко, оставался с меню – не с праздничным ужином…

Фамилию Соня оставила свою, но очень скоро стала подписываться как Соня Блэр, а через годы и не представлялась иначе, как «миссис Оруэлл». Сплетники говорили, что замуж она вышла по настоянию Тима – Сирила Коннолли, ее начальника по журналу Horizon, а в прошлом, злословили, и любовника. Теперь «милым другом» ее был, как я уже говорил, талантливый красавец Люсьен Фрейд. Именно с ним, помахав в дверях ручкой, она упорхнет в ресторан праздновать Рождество. На этот раз Оруэллу не достанется и меню. Он будет возражать против ее ухода, даже расстроится, но это жизнь: Соне ведь было всего тридцать… Когда после ее ухода в палату ввалятся Пауэлл и Маггеридж, они найдут друга «смертельно несчастным и одиноким среди рождественских украшений». Да, говорила Соня иным друзьям, Оруэлл тоже не был пуританином в прошлом, а те, кто утверждают обратное, самокритично добавляла, – те, «видимо, забывают, что пуританин никогда бы не женился на женщине, подобной мне». Но зато она регулярно навещала его, подолгу шепталась с врачами, возмущалась порядками в клинике, рьяно занималась литературными хлопотами мужа, докладывая о поступавших предложениях по переизданиям и переводам, подписывала бумаги за него и самоотверженно ограждала Оруэлла от ненужных порой посетителей. Как-то повздорила даже с французским переводчиком, отказавшись дать подробности биографии мужа, – ведь Оруэлл, не желая, чтобы о его жизни писали потом биографы, обговорит это и в завещании… Всё тот же «эгоизм цели» его, всё та же честность…

«Быть честным и остаться в живых…» Этот главный вопрос Оруэлла, с которого я начал о нем эту книгу, был, возможно, разрешим. Можно остаться в живых. Но быть честным и остаться по жизни в одиночестве, когда честность твоя не нужна никому, – вот проблема. «Камера 101» – белая кафельная камера самого страшного ужаса в его романе – разве не напоминала она Оруэллу его нынешней палаты? А сам он – Уинстона, своего героя?.. В 65-й палате умирал последний – можно ведь и так сказать! – Человек в Европе.