Читать книгу "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд"

на потенциальную опасность, исходящую от гражданских ядерных электростанций. Подобные заявления не способствовали его популярности у оборонного истеблишмента и воротил энергетической отрасли, выступавших за развитие ядерных технологий.

Стычки с военными бонзами по вопросам планирования производства ядерного оружия оставили неприятный осадок у всех членов консультативного комитета КАЭ. «Я знаю, — вспоминал Ли Дюбридж, — как часто обсуждались цели на территории Советского Союза и количество бомб, которое понадобится для уничтожения крупных промышленных центров. <…> В то время мы считали, что пятидесяти бомб хватит, чтобы стереть с лица земли все важные объекты СССР». Дюбридж всегда считал эту оценку довольно точной. Однако со временем представители Пентагона находили для увеличения количества бомб все новые поводы. Дюбридж вспоминал: «У нас иногда вызывало улыбку, что они, похоже, были не в состоянии найти достаточно целей для того количества бомб, которое собирались выпустить через год или два. Военные подгоняли число целей под планы производства».

Выступления Оппенгеймера на заседаниях комитета, как правило, отличались безупречной объективностью. Он редко выказывал эмоции. Исключение составляет один случай, когда вице-адмирал Хайман Риковер ознакомил комитет с планами ВМС по ускоренной разработке атомных подводных лодок. Риковер пожаловался, что КАЭ затягивает работу над ядерным реактором. Он бросил вызов Оппенгеймеру, спросив, откладывал ли тот создание атомной бомбы до момента, когда прояснятся все факты. Роберт наградил адмирала своим фирменным ледяным взглядом и ответил «да». Хотя Риковер вел себя крайне вызывающе, Оппенгеймер удержал себя в руках. И только после его ухода подошел к столу, на котором адмирал оставил маленькую деревянную модель подводной лодки, спокойно раздавил ее в кулаке и вышел вон.

Круг политических врагов Оппенгеймера постоянно ширился. Его старый друг Гарольд Чернис еще за много лет до этого говорил, что Оппи иногда отпускал «очень жестокие» замечания. Роберт вел себя мягко и тактично с подчиненными, однако с коллегами нередко бывал очень резок.

Наиболее опасным политическим противником Оппенгеймера оставался Льюис Стросс. Он не забыл, как Оппенгеймер поднял на смех его рекомендации на слушании конгресса летом предыдущего года. «Для меня наступили несчастливые дни», — написал Стросс другу в июле 1949 года. Встретив сопротивление в КАЭ по многим вопросам, Стросс вынужденно перешел в оборону. В частной беседе он пожаловался на Оппенгеймера и его друзей: «В их глазах я виноват в lèse majesté[27], потому что осмелился не согласиться с коллегами». Стросс подозревал, что близкие друзья Оппенгеймера Герберт Маркс и Энн Уилсон Маркс распространяют лживые истории о его «изоляционизме». Как-то раз друг Стросса заметил, что люди считают «какие-либо возражения доктору Оппенгеймеру по научным вопросам наглостью». Стросс внес в свою заветную папку, посвященную теме «всезнайства», записку, в которой отметил, что Оппенгеймер однажды предложил «денатурировать» уран, что, как потом выяснилось, было неосуществимо на практике.

Стросс уверовал, что Оппенгеймер сознательно пытается затормозить работу над водородной бомбой. Он видел в Оппенгеймере «генерала, уклоняющегося от сражения. От такого нечего ждать победы». В начале 1951 года Стросс, к тому времени уже не являвшийся членом КАЭ, пришел к председателю комиссии Гордону Дину и, читая по заранее написанной бумажке, обвинил Оппенгеймера в «саботировании проекта». Он предложил предпринять «какой-нибудь радикальный шаг», явно намекая на увольнение Оппенгеймера. Словно подчеркивая, чем рискует, выступая против Оппенгеймера, Стросс театрально бросил бумажку с заготовленной речью в горящий камин. Осознанно или нет, этот жест был символическим — мол, безопасность страны требует превращения авторитета Оппенгеймера в пепел.

Осенью 1949 года, когда внутренние дебаты о супербомбе еще набирали силу, Стросс получил доступ к секретной информации, которая еще больше разожгла его подозрения. В середине октября ФБР информировало Стросса о дешифровке советских секретных сообщений, показавших, что в Лос-Аламосе действовал советский шпион. Улики указывали на английского физика Клауса Фукса, прибывшего в Лос-Аламос в 1944 году в составе британской научной миссии. Еще через несколько недель выяснилось, что Фукс имел широкий доступ к засекреченной информации как об атомной, так и о водородной бомбе.

Пока ФБР и англичане вели следствие по делу Фукса, Стросс начал свое собственное расследование деятельности Оппенгеймера. Он позвонил генералу Гровсу и, сославшись на сведения в фэбээровском досье Оппенгеймера, попросил его рассказать об истории с Шевалье. Гровс написал два пространных письма, пытаясь объяснить, что именно случилось в 1943 году и почему он поверил объяснению Оппенгеймера. В первом письме Гровс решительно заявил, что считает Оппенгеймера лояльным американцем. Во втором попытался объяснить запутанность дела Шевалье.

Гровс четко дал понять, что не видит в поведении Оппенгеймера состава преступления. «Нужно понимать, — написал он Строссу, — что, если бы он немедленно отстранил каждого, у кого в прошлом имелись связи с друзьями, одно время симпатизировавшими коммунистам или русским, то потерял бы многих способных ученых».

Не удовлетворенный защитой Оппенгеймера со стороны Гровса, Стросс продолжал искать компромат. В начале декабря он связался с бывшим порученцем Гровса полковником Кеннетом Николсом, который терпеть не мог Оппенгеймера. Николс на много лет станет помощником и доверенным лицом Стросса. Их объединила ненависть к Оппенгеймеру. Николс с радостью предоставил Строссу копию письма Артура Комптона Генри Уоллесу, датированного сентябрем 1945 года, в котором Комптон, явно выступая от имени Оппенгеймера, Лоуренса и Ферми, заявил, что они «скорее предпочли бы проиграть войну», чем победить с помощью такого оружия геноцида, как супербомба. Стросс пришел в негодование, он узрел в письме Комптона еще один образчик тлетворного влияния Оппенгеймера. Тот факт, что письмо написал Комптон и что автора письма, помимо Оппенгеймера, поддержали Лоуренс и Ферми, Стросс оставил без внимания.

Во второй половине дня 1 февраля 1950 года, на следующий день после утверждения Трумэном плана создания супербомбы, Строссу позвонил Дж. Эдгар Гувер. Директор ФБР сообщил, что Фукс сознался в шпионаже. Хотя Оппенгеймер не имел отношения к переводу Фукса в Лос-Аламос, Стросс все равно вменял Оппенгеймеру в вину то, что шпионаж совершался, когда он стоял у руля. На следующий день Стросс написал Трумэну, что дело Фукса «лишь подкрепляет мудрость вашего решения [о супербомбе]». В сознании Стросса дело Фукса оправдывало его собственную одержимость секретностью и сопротивление передаче ядерной технологии и исследовательских изотопов англичанам или кому-либо еще. И Стросс, и Гувер считали, что разоблачение Фукса требовало еще раз внимательно присмотреться к левому прошлому Оппенгеймера.

Оппенгеймер впервые услышал о разоблачении Фукса в тот день, когда встретился с Энн Уилсон Маркс для обеда в популярном баре «Устрица» на Центральном вокзале Нью-Йорка. «Вы слышали о Фуксе?» — спросил он бывшую секретаршу. Оба запомнили Фукса как тихого, нелюдимого и где-то даже жалкого