Читать книгу "Граждане Рима - София Мак-Дугалл"

Он босиком прошлепал к сейфу и взял все.

Потом ласково разбудил Гельвию:

— Мне срочно позвонили. Еду в Комум. Вернусь через пару дней.

Гельвия неподвижно уставилась на него и ничего не ответила. Догадалась, наверное, подумал Габиний, а теперь слишком боится что-либо сказать, и это внезапно вывело его из себя. Что ж, поступай как знаешь. Почувствовав неожиданный прилив нежности, он захотел пойти и попрощаться с детьми, но он никогда не сделал бы этого перед деловой поездкой: не стоит их без нужды беспокоить. Пусть лучше побудут одни, пока его нет, но рано или поздно, как устроится, он заберет их. Но все же он на мгновение задержался на площадке, с тоской глядя наверх, где были их комнаты. Потом поднял два уложенных чемодана и стал спускаться.

Шофер удивленно остался стоять на ступенях дома. Проезжая через ворота, Габиний разбудил павлинов, и те раскричались. Уже давно он никуда не ездил сам и, наверное, в те поры был похудее, потому что сейчас ему было тесно за рулем. Ни в какой Комум он, конечно, не поехал. Упрямо направляясь к побережью, он досадливо поглядывал на свое тело: да, труднехонько ему будет смешаться с толпой. Терранова, подумал он, вот где простор. Возможно, в нихонской части будет даже безопаснее, Габиний надеялся, что там есть места, где римские ценности успели укорениться, — ему хватит, чтобы чувствовать себя как дома.

Остановившись в Остии, он поспешил на пристань. Он отпер ворота перед сходнями на свою увеселительную яхту, выгрузил чемоданы с деньгами и одеждой на палубу, швырнул их на плюшевые сиденья каюты. Завел двигатель, мощный, к нему он привык больше, чем к машине. Само собой, яхта была отличная, и он быстренько окажется где-нибудь далеко отсюда.

Но едва яхта успела вспороть блестящую черную воду, как наперерез ей метнулись два катера береговой охраны, и собравшаяся на причале группа людей закричала, чтобы он остановился и вышел; они целились в него. Он проклял Лавиния и Рената, и всех остальных, бросивших его в решающую минуту. Он поклялся себе всем, что только ни есть на земле и на небесах, почти отчаявшись — и все же не до конца, даже сейчас.

Он заглушил мотор и медленно, бочком выбрался на палубу, широко разведя руки, но они все равно открыли огонь.

Первые пули застряли в тяжелой броне его плоти, так что он успел страшно удивиться, прежде чем еще две одновременно прошили его череп и отшвырнули за борт, в море.

СИВИЛЛА, КИСТОЧКА И МАРСОВО ПОЛЕ

I

Варий

Варий шел по римским улицам. Стоял декабрь, но сегодня холодный воздух был голубым и стеклянистым, и облаченный им город казался странно изысканным и чистым. Варий смотрел на все вокруг как на тонкую, хрупкую чеканку, на которую и смотреть-то надо осторожно — осторожно, но недолго. Как тогда у себя в квартире, в день ареста, он с неохотой позволял взгляду подолгу останавливаться на чем-либо. Он шел так отчасти затем, чтобы устать, а затем, если повезет, уснуть, а отчасти затем, чтобы показать, что никто и ничто не может помешать ему.

Отец поехал к нему на квартиру, чтобы забрать кое-что из одежды и других вещей. Варий до сих пор не мог там появляться, как все еще не мог прямо смотреть в лицо Марку, родителям Гемеллы и Розе, с которыми придется иметь дело, когда дойдет до того, чтобы наконец все разобрать и решить, как быть с вещами Гемеллы. Но он займется этим скоро; он сознавал, что какие-то решения начинают созревать сами собой; он уже почти представлял, какие именно из ее вещей оставит у себя, по крайней мере пока, а какие отправят по коробкам, хотя пока даже не знал, куда эти коробки отправятся.

Он собирался рассказать родителям самую малость, поберечь их — и в конце концов рассказал все. Мать упрямо копалась в туманных местах его рассказа, а когда он пробовал думать о совершившейся лжи, его голова отказывалась работать, словно все могло произойти только так, а не иначе. И это отнюдь не казалось ему благом. Он все еще злился на себя за это, думал, что ему следовало быть более решительным и находчивым. Он оставался с родителями с того момента, когда приехал к ним из дворца, еще до зари, под крики удивления и радости.

С тех пор отец взял привычку заводить с ним длительные, вкрадчивые беседы о внешней политике, пытаясь скрыть немую мольбу во взгляде, произнося целые монологи о положении ацтеков, поднимая вопросы о том, какую позицию может занять Сина в случае войны, как будто все это было полезно, как детское питание, как протертые яблоки или морковка. А мать следовала за ним повсюду, говорила с ним, фыркала из-за сломанного зуба, пока он не послушался и не поставил коронку; хотя сам практически уже не замечал этого изъяна, — по сути, ни на минуту не оставляя его одного. Он понимал, что все это — проявления любви и был признателен, однако понемногу они начали его утомлять; то была еще одна причина, по которой он старался почаще выбираться на воздух. Долго так продолжаться не могло.

Во второй половине дня после возвращения он услышал о смерти Габиния.

Варий пересек Марсово поле. При желании он мог бы выйти за городскую черту, уехать из страны. Однако, вспомнив бодрый голос Габиния, рекомендовавшего ему взять хороший отпуск, он почувствовал презрение и заупрямился, не желая делать ничего, что походило бы на совет врага.

И все же этого было, скорей всего, не избежать. У него до сих пор остались деньги, которые дал ему Габиний. Он полагал и надеялся, что кто-нибудь конфискует их, но, хотя адвокаты все еще тщательно копались в мельчайших подробностях дела, они удивительным образом отказывались поверить, что он прикарманил эти деньги, так что выходило, будто они принадлежат ему. Что ж, тогда придется от них избавиться, иначе невозможно… тошно будет проживать деньги, нажитые таким путем. Он не хотел иметь к этому никакого отношения, но факт оставался фактом, долг — долгом. Логично было бы потратить их на больницу для рабов, но его стесняло, что Габиний мог предугадать это, — глупо, конечно, просто надо переступить через самого себя. Даже оставив в стороне деньги, больница теперь, по всей вероятности, будет зависеть от него, если ее вообще когда-нибудь построят: связанные с ней планы успели приобрести весьма расплывчатый характер после гибели Лео и Клодии и его тюремного заключения. Не сейчас, пока он еще не мог, но рано или поздно придется что-то предпринять. Варий знал, что для него может найтись работа в Золотом Доме, но он этого не хотел.

При известии о смерти Габиния он почувствовал совсем не то, что хотел бы. Варий хотел испытать кровожадную, нераскаянную радость, а вместо этого почувствовал тревогу и беспокойство. Он говорил себе, что это потому, что не было суда, — Варий помнил, что сказал Клеомен в тюремном лазарете, — что это не было торжеством справедливости, и Габиний теперь уже никогда ничего не объяснит. Но на самом деле он знал, что и не хочет ничего слышать от Габиния, и, говоря начистоту, был благодарен, что суд не состоялся; ему не хотелось бы снова выступать в этой пьесе. Габиний понес наказание; он умер — чего еще было желать Варию?

Ему не хотелось думать, что он каким-либо образом, пусть даже немного, сожалеет о смерти Габиния как таковой, только из-за тех откровенных разговоров, которые они вели. Разве это было возможно, когда Варий знал, что сделал Габиний и что собирался сделать, и никогда не прекращал ненавидеть его? Выходила бессмыслица; он скорей предпочел бы поверить в терзающую его свирепую неудовлетворенность тем, что Габиний пострадал недостаточно.