Читать книгу "От Милана до Рима. Прогулки по Северной Италии - Генри Воллам Мортон"

Пока мы разговаривали, в здание вошла группа — такие посетители всегда меня восхищают: старый священник с сельскими прихожанами. По такому случаю они надели свою лучшую одежду. На нескольких старых женщинах были платья, фасон которых был в моде много лет назад. Таких людей можно встретить раз в десять лет — маленький фрагмент другого мира. Священника уговорили сесть на место органиста, и одна из старушек робко попросила его сыграть. Он сурово покачал головой, но затем, чтобы смягчить отказ, игриво коснулся одной из клавиш. В воздухе задрожал серебристый звук необычайной красоты. Священник и сам удивился, а что уж говорить о его пастве: они застыли в восторге и ожидании. Тогда он тронул еще одну клавишу, затем другую, и мне показалось, что запели херувимы. Придя в волнение, старик выдал аккорд, и церковь наполнилась небесной гармонией. Затем очень осторожно священник осмелился сыграть простую мелодию. Паства смотрела на него, собравшись в кружок, который восхитил бы любого художника. Мне показалось, что со стен спустилась одна из фресок. Внимание старых людей, гордость и удивление не могли бы быть больше, если бы вдруг обнаружилось, что сама святая Цецилия направляет пухлые пальцы старого пастыря.

Очарование нарушил гид: посчитав, что никто не должен пропустить ни одной картины, он открыл дверь на хорах, чтобы в помещении стало светлее. Я посмотрел в открытую дверь и увидел горячий полдень Ассизи. Увенчанные замками горы купались в солнечном свете. Предо мною предстал фон с пейзажем Умбрии, который художники, такие как Перуджино, помещали за спины своих мадонн. Гид монотонно проговаривал свой текст, призывая восхититься той или иной фреской, даже не предполагая, что он только что открыл нам картину прекраснее всех тех, что висели в церкви.

Однажды утром меня пригласили попить кофе в украшенный яркими фресками бар, разместившийся в подвале дворца университета — Итальянского университета для иностранцев. Университет этот недавно отметил свое сорокалетие. За время своего существования он обучил около тридцати тысяч студентов из девяноста трех стран — Германии, США, Франции, Японии, Англии… Я называю их по мере убывания числа выпускников разных стран.

В баре было много народу — приятные молодые люди разных национальностей. „Картина объединения наций, — подумал я, — куда более счастливая, чем общий мировой расклад“. Студенты здесь учат итальянский язык и историю Италии, а также изучают философию, литературу, археологию. По окончании университета им выдают дипломы и свидетельства. Они могут жить в студенческом общежитии за символическую плату или — если у них достаточно средств — снимать дорогие номера в гостиницах. Я порадовался за молодых людей, получивших прекрасную возможность поглубже узнать Италию.

В баре я повстречал молодого человека из Лондона, его приятель приехал из Стратфорда-на-Эйвоне. Со времени основания университета в нем обучилось около трех тысяч английских студентов. Хотя ни одному из студентов на вид не было более двадцати пяти, мне сказали, что возрастного ограничения здесь не существует. Мне показали споткнувшегося на мраморных ступенях самого старого студента из Германии.

— Сколько же ему лет? — спросил я.

— Восемьдесят.

Мне такой либерализм понравился: он роднил Перуджу с Римом XVIII века, где, как сказал Питер Бекфорд, он в 1788 году познакомился „со старым ирландским мальчиком, восьмидесяти лет от роду“. Приехал он туда „завершить образование“.

6

Читатели „Цветочков“ святого Франциска вспомнят, что злой Волк, обращенный в Ягненка святым Франциском, был уроженцем Губбио. Город стоит в двадцати милях к северу от Перуджи — это если перенестись туда по воздуху, но если ехать по серпантину, расстояние увеличится до сорока миль. В Умбрии вам скажут, что Губбио — один первых пяти городов, основанных после потопа.

Прослышав, что я туда направляюсь, молодой человек, с которым я незадолго до этого познакомился, попросил подбросить его по пути в одну из горных деревень. Он оказался занимательным собеседником. Рассказывал мне по дороге истории о людях, живущих в горах вдали от мира. Он подружился с ними во время войны, когда сражался в партизанском отряде. У молодого человека был острый взгляд, подмечавший странности человеческой натуры. Указав на горную вершину, где можно было различить какие-то дома, он сказал, что там живет любопытная религиозная секта — бирибини. Оказалось, что местный крестьянин, проходивший военную службу возле австрийской границы, повстречался с американским квакером. Оказавшись под сильным влиянием американца, крестьянин, вернувшись домой, сказал, что он теперь квакер и хочет обратить всех в свою веру. Доктрины квакерства в его интерпретации претерпели значительные изменения, и односельчан он обратил — по сути — в язычество. По ночам они вместе с женщинами купались в горных реках. „Любопытно, — сказал мой попутчик, — что Пан и другие старые божества до сих пор бегают по горам, готовясь схватить каждого, кто отобьется от стада. Говорят, что деревенский священник так отозвался о секте: „Пусть себе живут! Некоторые из них лучше, чем моя паства, они, по крайней мере, не крадут кур и не сквернословят!““

У каждого холма стоит на вершине замок или церковь, склоны словно бы облиты серебром — это оливковые деревья. Рядом с каждым фермерским домом виднеется закрученный вокруг высокого шеста стог сена. Нет здесь ни одного здания, реки, дерева, пригорка или поля, что не имели бы свою историю. Как только неграмотный крестьянин выходит из дома, он — если можно так выразиться — вступает в библиотеку, с которой не сравнится ни одна еженедельная газета. Я спросил у своего попутчика о руинах на одном из холмов. Оказалось, что это византийская дозорная башня, одна из цепи сигнальных башен, установленных между Равенной и Римом. Он сказал, что благодаря таким башням о новостях в Риме узнавали в тот же день: по ночам зажигали факелы, а днем семафорили.

Я высадил его на дороге, а сам продолжил путь по волшебной земле. Подъехав к Губбио, увидел, что старый город карабкается по нижним склонам холма, а на высокой горе стоит церковь. Внизу, у дороги, поднимавшейся в город, я увидел развалины маленького древнеримского театра. Зрительский амфитеатр полностью сохранился. Я сел на сидение, покрытое мягким дерном и, подняв голову, смотрел на старый город, на дома серого стального цвета, построенные на горных террасах. Отсюда я мог рассмотреть узкие улицы, извивающиеся между каменными стенами, и большой замок с башнями. Нет, это был не просто замок, а Дворец консулов, потому что в Средние века тут заседало правительство. Как и многие умбрийские города, Губбио всегда был городом солдат. Вскоре я услышал, как тысяча мужчин Губбио отправилась в первый крестовый поход, и гербом города стал герб Готфрида Бульонского. Воспоминания об этом до сих пор свежи в Губбио, и имена Боэмунда и Танкреда часто упоминаются в сторнеллах горных поэтов. В них также говорится, что когда австрийский адмирал возглавил папский флот перед сражением в Лепанто и обнаружил, что в его составе много офицеров и матросов из Губбио, он воскликнул: „А что такое это Губбио? Оно что же, больше Неаполя или Милана, что вообще это такое?“ Когда об этом помнишь, то не удивляешься, что первое, что тебе попадает на глаза при въезде в город, — это Мемориал сорока мученикам Сопротивления, сорока мужчинам Губбио, казненным в последнюю войну.