Читать книгу "Флаги осени - Павел Васильевич Крусанов"

то гаснет, то словно бы дробится и уходит вглубь. Но вдруг взрывается, взвивается над пляшущей волной в алмазных брызгах и слепящем блеске чешуи. И тут уж точно – озарение, оно.

Самонадеянно и в то же время феерично – решиться самому, уж как попустит небо, спеть музыку, которая творит. Пусть лишь кусочек, пусть в ограниченном возможностями голоса диапазоне (они, эти возможности, у́же даже, чем у слуха)… А голос мой хоть и приятен, бархатист, хоть и с оттенками, но диапазон, конечно, не велик. Если точнее – не просто бархатист, а с такой, что ли, звенящей трещинкой – вот в этой трещинке и прелесть. Как говорил в пору «Улицы Зверинской» басист Илья: «Целая вещь не поёт – дырочка звук создаёт». Хорошо говорил. Хотя, конечно, вещь целая не хуже дырочки поёт – только иначе, на другой волне.

Короче, волевым усилием решился. И написал слова – легко, как будто под диктовку. Ведь снизу, под словами, словно бы уже звучало всё что нужно, и оттого, казалось мне, их, слов этих, сила непомерна. Однако в глубине, под пламенеющим восторгом, под возбуждённой пёстрой пеленой, пульсировало предощущение тоски и бездны. Дикой тоски – будто предчувствовал, что въяве отзовётся всё не так, как мнится мне, поверившему в озарение. А между тем – не наваждение ли это? Не наваждение ли то, что озарением назвал? Ответа не было. Но на поверхность дрожь мышиная не выходила.

Как ни расписывай тревогу, а случилось – вмазал, помпезно выражаясь, закладной кирпич альбома могущественной музыки – безымянного, но если бы напала блажь назвать, то можно так: «Переозвучка».

* * *

Первые странности дали о себе знать уже через три месяца.

Началось с молотка.

Тогда и в мыслях не было, что эти странности каким-то образом могут быть связаны с могущественной музыкой. Альбом писался вдохновенно, звукообильно и в то же время с изводящей му́кой, трек за треком – иные дорожки прослушивались, подправлялись, сводились, разводились и сводились вновь по сотне раз. Но дело шатко-валко шло. Один опус даже разыграл и спел на полном звуке в клубе, где музыкальной частью заведовал тот самый паренёк, которому я в прошлом уступил свой белый Fender Strat. Стоял необычайно жаркий май, гроздья сирени на Марсовом вот-вот готовы были вспыхнуть и чу́дно задышать, а собравшейся в клубе публике даже коктейли в глотки не полезли, так застучало в их сердцах разбуженное мною внутреннее время.

Добравшись после выступления до дома, к немалому удивлению, обнаружил в кухне молоток. Хороший столярный молоток с обрезиненной ручкой и гвоздодёром с противоположного от бойка конца. Я мог поклясться чем угодно, что в моей квартире никогда не было такого молотка. Другой был – старый, слесарный, головка с двумя бойками (один скошенный) на потемневшей деревянной ручке. Он лежал в стенном шкафчике, в санузле, рядом с пачкой стирального порошка и бутылкой уайт-спирита, в ожидании нужды – забить в стену гвоздь или поставить на брюки пуговицу-клёпку (в самом деле – не возиться же с иглой и ниткой). А этого – нет, не было. Того, что с гвоздодёром. Когда я утром уходил из дома, на кухонном столе оставались только чашка с недопитым чаем, хлебная доска и лежащий на ней нож. А теперь – вот, внезапный молоток. Рядом с чашкой, в которой темнел недопитый чай. И никаких следов пребывания в квартире посторонних, которые могли бы инструмент оставить/подложить. Никаких, кроме, конечно, молотка.

Событие это я окрестил крепким словом, смысл которого отчасти передаёт сдержанный термин «чертовщина». Нет, я не страшусь солёных выражений, напротив, однако частое употребление, увы, эти выражения преснит – лишает вкуса, аромата, ярких нот. Надо беречь силу слов и не растрачивать их соль впустую. А то получится как у гимназистов с гимназистками, направо и налево сыплющих остоелозами, – их мат теряет силу заповедной брани и вызывает лишь брезгливость, отвращение и стыдную неловкость, будто метнувшаяся у собеседника из ноздри и на губе повисшая сопля. Впрочем, оставим лирику – речь не о том.

Следующий случай чертовщины произошёл вскоре после дня летнего солнцестояния. По приглашению Евсея – Оловянкин дал санкцию – я приехал в Чистобродье на праздник Купальской ночи, чтобы выступить с концертом. Зрителей было много – сами скитники плюс гости семинара по энергосберегающим новинкам. Могущественная музыка духоподъёмно возбудила клубную избу, трудовые пчёлы гудели и щедро взбивали мёд оваций. Потом пил яблочный самогон Бубёного, прыгал через костёр, купался голый в лесном Воронец-озере. А когда, вернувшись в СПб, во двор заехал, двор поначалу не узнал, подумал – спутал подворотню. Стены дома, сколько помню, всегда были охристые, пыльные, с дымно-серыми потёками, а теперь – свежие, кремовые с рыжиной. Раньше такой тон, кажется, назывался «цвет бедра испуганной нимфы». Рядом сосед укладывал портфель в машину. «Быстро управились», – сказал я, удивлённо обводя руками двор. «Какое быстро, – свистнул носом сосед. – Три недели мазали». Он уехал, а я улыбался ему вслед – раньше склонность к шутке за соседом не водилась. Однако слова его подтвердили другие жильцы – из тех немногих, с кем вступал в общение. Ну не чертовщина ли?

На следующий день под душем обнаружил справа на груди давно зарубцевавшуюся рану. Штырь или огнестрел. Похоже по рубцу. Ничего подобного на моём теле прежде не было. Как не было в памяти никакой истории по поводу её, раны этой, обретения. Как выяснить? У кого спросить? Чертовщина.

И цветок преобразился на окне: алоэ был в горшке – теперь драцена. И лампочка в прихожей: горела голая – сейчас в плафоне…

А после выступления в университете Лаппеенранты, весьма, надо сказать, зажигательного – медленные финны заискрили, – я случайно увидел передачу, которая, сперва смутив, затем серьёзно озаботила. Я лежал на кровати в номере гостиницы при кампусе и пультом переключал телевизионные каналы. Мелькнули финские домохозяйки с рыбой и ножами, затем реклама наглядно объяснила, как надо холить и лелеять ногти на ногах, потом выскочила «Россия 24». Новость часа: полуторагодовалый ребёнок в Бразилии нашёл во дворе ядовитую змею и загрыз её насмерть. За новостью последовал документальный сюжет о полузабытом русском трансплантологе, величине невероятного масштаба – я в детстве видывал его, – о Неустроеве. Он пересаживал животным сердца, лёгкие и печень, в его лаборатории водились двухголовые собаки, он человеческие донорские органы хранил в рабочем состоянии внутри живой свиньи. Всё так, я знал об этом. Вот только чудотворца называли почему-то в ящике не Неустроев, а Владимир Демихов. Какой-то несусветный бред. Схватил планшет и